Богомил Райнов - Странное это ремесло

Он машинально потянулся к моим сигаретам, но, заметив, что они американские, отдернул руку.

— Вы курите эту мерзость?.. Можно, я исправлю вашу ошибку?

— Пожалуйста.

— Гарсон, пачку «Голуаз». Единственное, в чем французы еще не деградировали, это табак.

Неторопливо распечатав принесенную пачку, месье Пьер неторопливо затянулся и столь же неторопливо возвестил:

— Революцию, дорогой месье, нельзя совершить частично. Как нельзя частично вывести насекомых из своей кровати. Вы можете подумать, что я хотел бы разжечь пожар на всей планете. Ничуть, хотя если бы потребовалось, я бы спалил ее всю. К счастью, кровать можно продезинфицировать и не сжигая ее.

— Каким образом? — осмелился я повторить свой вопрос.

— Наипростейшим. В определенный день мы уничтожим все реакционные правительства, начиная от господ в Белом доме и кончая этими мошенниками в Израиле.

— Идея недурна, — кивнул я. — Но на их место придут другие.

— А мы уничтожим и тех. Вообще предупредим ясно и категорически, что такая же участь постигнет всех продолжателей существующей ныне политики. Фантастика, а?

Он вперил в меня торжествующий взгляд.

— Чистая фантастика, — ответил я. — К сожалению, не слишком научная.

— Оставьте, — фотограф тронул меня за плечо, опасаясь, вероятно, что вспыхнет спор. — Это у него навязчивая идея.

— Великие идеи всегда навязчивые, — кивком подтвердил студент.

Разговор продолжался, но спор не разгорелся. Я предоставил месье Пьеру развивать его концепции, пока он не выдохнется, что в конце концов и произошло, несмотря на чашечки кофе, которыми он себя взбадривал. Однако он не умолк, а лишь переменил тему:

— Надеюсь, ты показал месье свои картины, — обратился он к фотографу.

— Я думал показать нынче вечером, — ответил тот.

— Имеет смысл взглянуть, — на этот раз студент обратился ко мне. — В них что-то есть. Не могу сказать, что именно, но есть. Хотя, по сути, все это неправильно…

— О, Пьер… — с упреком произнес художник.

— Да, неправильно! Я тебе говорил это тысячу раз. Сперва надо переделать мир, а уж потом изображать его. Когда ты собираешься фотографировать даже самую распоследнюю дуру в каком-нибудь из здешних кафе, она кричит «Минутку!» и спешит привести в порядок свою идиотскую физиономию. А ты берешься запечатлевать этот мир прежде, чем он приведен в порядок. Поэтому у тебя все картины такие мрачные.

Когда мы наконец вышли из ресторана, бульвар был еще освещен, но безлюден и скован холодом.

— Я живу совсем рядом… Если вы согласитесь оказать мне честь… — предложил фотограф.

— Какая «честь», что за глупости, перестань ты раболепствовать! — оборвал его студент. — Это для месье честь посмотреть твои работы.

— Да, конечно, — согласился я.

Было далеко за полночь. Но именно поэтому лишний час-другой уже не играл роли.

Мы двинулись по пустынному бульвару, студент бодро топал своими копытами, вызывающе выставив навстречу холодной ночи грудь в тонком пятнистом свитере. Он явно прилагал все усилия, чтобы не дрожать от холода, — это было бы ниже его достоинства. А вот фотограф откровенно мерз в своей легкой короткой куртке, но для бодрости продолжал уверять:

— Это здесь, здесь… Совсем рядом…

Мы свернули в одну узкую улочку, потом в другую, еще уже первой, потом стали взбираться по скрипящей, рекордно узкой лестнице, где не разминуться и двоим, и в конце концов оказались на верхушке башни — меня все время не покидало чувство, что это прогнившая, готовая вот-вот рухнуть башня. Не успели мы нажать на кнопку звонка, как чердачная дверь распахнулась и на пороге показалась миловидная женщина — вернее, полуженщина, полудевочка.

— Как ты меня напугал! Я уж думала, тебя принесут на руках!

— До этого не дошло. Он выпил всего два стакана грога, — объяснил студент.

— Да, но у него две каверны, — напомнила женщина.

— Перестань, милочка, не устраивай трагедии! — художник похлопал ее по плечу. — Туберкулез теперь вылечивают легче, чем простуду. Просто мы немного заболтались с этим господином. Знаешь, он издалека, из Болгарии…

Его жене явно не было дела, из Болгарии я или откуда еще, но, успокоенная тем, что муж наконец дома, цел и невредим, она пригласила нас войти.

Это была жалкая комнатушка метров двенадцати, где стояла кровать, газовая плита, этажерка с потрепанными книгами, вторая этажерка с облупленной посудой, несколько стульев, стол и не помню что еще. Единственное, чего я не увидел, были картины.