Хуан Марсе - Чары Шанхая

Мы немного передохнули, капитан выкурил половину сигары и выпил стаканчик красного. Я пить не стал. Выйдя на улицу, мы поспешно перешли на другую сторону, укрываясь от солнца в тени акаций, но вскоре капитан уселся на тротуар возле канализационной решетки, чтобы завязать шнурок, которой волочился по асфальту за его стоптанной тапкой, как вдруг вспомнил, что папка с подписями и рисунок остались в таверне, и попросил меня вернуться. Я оставил его на тротуаре и пошел за папкой, однако на стойке ее не оказалось, и ни хозяин таверны, ни единственный посетитель ее не видели. Хозяин уверял, что никакой папки в руках у старого психа не было. Я попросил стаканчик воды и присел за столик, мысленно себя поздравив: больше мне не придется звонить в чужие двери, подниматься и спускаться по лестницам и валять дурака, зачитывая незнакомым людям проклятую петицию…

Когда я вышел на улицу, капитан сидел на прежнем месте, там, где я его оставил. Он сидел неподвижно, сгорбившись и уткнув голову в колени; пальцы правой руки опутывал развязавшийся шнурок У его ног струилась грязная мыльная вода, стекавшая в решетку, где застрял растрепанный букетик увядших белых роз. Еще издали я понял, что капитан мертв: я почувствовал это сразу, увидев его неподвижную руку, опутанную шнурком, и торчащие во все стороны седые патлы, которыми играл легкий ветер — ни его лицо, ни сердце уже не чувствовали этих освежающих дуновений.

Я бросился обратно в таверну. Хозяин выскочил на улицу, затем вернулся и позвонил в Красный Крест. По соседству с таверной был католический колледж для девочек из бедных семей, откуда вскоре пришли две монашки; одна из них перекрестила капитану лоб, другая, совсем молоденькая, сказала, что, может, он еще жив, но я-то знал, что это не так. Капитан сидел, напряженно склонившись над решеткой; казалось, он прислушивается к тихому шипению подземного газа, того самого смертоносного газа, который однажды на берегу Эбро затуманил его рассудок, но на сей раз он погрузился в свои размышления глубже чем когда-либо, словно завороженный ароматом гниющих цветов на канализационной решетке, ароматом увядших роз, запахом смерти, который, возможно, был ему в радость, потому что отныне его не мучили ни унижения, ни сомнения, ни заботы. На самом деле мифический газ, который шел из-под земли, чтобы отравить весь квартал, и несгибаемая уверенность старика в том, что он действительно существует, были всего лишь легким заблуждением. Как-то раз он признался, что все дикие выходки, за которые его ругали, все безобразия, совершенные им в этой жизни, были, по сути, лишь репетицией одного большого и самого главного безумства… на которое он так и не отважился, ибо не ведал, в чем оно заключается.

Как обычно, я не знал, что делать дальше. Я уселся возле капитана на тротуар и завязал злосчастный шнурок. Вскоре приехала «скорая помощь», его положили на носилки и увезли в больницу, а я побежал домой предупредить сеньору Кончу.

Пропавшая папка так и не нашлась. Если бы капитан был жив, он наверняка бы решил, что ее украли, и устроил публичное разбирательство. Думаю, он выронил ее на улице, и тот, кто подобрал и открыл ее, сочувственно улыбнулся, прочтя текст петиции и увидев несколько жалких подписей и беспомощный рисунок, после чего выбросил папку со всем ее содержимым.

Но кое-что все же осталось. Мы столько дней бродили вместе по кварталу, я так долго и терпеливо выслушивал бредни капитана, — несмотря на стыд и лень, умирая от желания бросить его прямо на улице и со всех ног помчаться к дому Сусаны, в царство мечты, в полное жара и сладости гнездо, кишащее микробами, где я ежедневно находил убежище от лжи и убожества внешнего мира, — что старому сумасброду удалось-таки передать мне загадочный вирус, поразивший его рассудок, и временами мне самому стало казаться, что я чувствую запах газа и вдыхаю едкую черную отраву, изрыгаемую трубой и разрушающую легкие Сусаны. Вот почему в последние две недели наших совместных прогулок по кварталу я совершенно искренне разделял его праведный гнев.

Шли годы, и я сам не заметил, как реальные события моего детства слились с откровенным вымыслом и так навсегда запечатлелись в моей памяти…

На похороны капитана явилось несколько бледных привидений, которых я знал всю жизнь. Жалкие испуганные тени, те самые бессловесные собеседники капитана, которые терпеливо выслушивали его разглагольствования, попивая терпкое вино у стойки бесчисленных кабачков Грасии, Ла-Салуд и Гинардо. В церкви я встретил Форката с сеньорой Анитой, явились братья Чакон, несколько жильцов нашего дома и, разумеется, донья Конча, которую держала под руку моя мать. Один фельдшер, эстремадурец по фамилии Браулио, — мать познакомилась с ним в больнице и несколько раз приглашала к нам на ужин — взял на себя хлопоты, связанные с похоронами, а также помог сеньоре Конче; мать была ему очень за это признательна, и с тех пор он пользовался у нее особым расположением.