Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Но это всё в столице, а провинция жила по старым календарям, не чувствуя истинного масштаба бедствий, возмущаясь только мелочами: переводом часов или новшествами в еде. Страшно раздражала овсянка, внедряемая англичанами, которые сначала были союзники, а потом стали интервенты.

– И-го-го! – кричали молодые люди, завидев на улице барышень.

– Что это вы ржете как лошадь? – хихикали барышни.

– Так ведь овес кушаем-с!

Приходили разные спасители России. Имели провинцию во все дыры, подвергая террору и контрибуции. Испуганные обыватели отсиживались в кинематографе, первом концлагере иллюзий. Молодежь оттуда вообще не вылезала, волнуясь только слухами о гибели Холодной.

– Умерла от тифа!

– Умерла от взрыва!

– Умерла от любви!

– Не может быть!

Девушки рыдали, целуя открытки с божественной Верой, потом бежали в кино, чтобы очнуться от кошмара действительности и убедиться в том, что Она никогда-никогда не покинет нас.

Мария, прогрессивная учительница, читатель газет, запрещала себе любить эту пошлость, но ее воля фатально слабела перед афишной тумбой, кричащей о новой картине. В пошлости таилась свобода таять от любви, заламывать руки и стреляться из браунинга. Нервные люди убивали себя после каждой премьеры. Сейчас бы это назвали пропагандой суицида. А тогда пистолетами соблазнительно торговали в скобяных лавках и магазинах писчих товаров. Пистолет и письмо, если разобраться, похожие способы коммуникации. Кто будет писать самому себе? Только самоубийца.

Великий немой участвовал в жатве смерти Гражданской войны. Его доля была значительно меньше, чем у голосистого Троцкого, но вполне на уровне косноязычного Махно.

Глядя на экран, Мария чувствовала желание совершить финальную глупость, как будто в проекторе крутилась не кинопленка, а древний змей-искуситель. Висок холодел, когда герой очередной драмы картинно расставался с жизнью.

– Вы не хотите застрелиться? – спрашивала Мария у своего спутника, терпеливо убивавшего с ней вечера в кинематографе.

– Лучше бы на вас жениться, – отвечал он в рифму, с улыбкой.

Спутник носил приятное имя Алексей, гордую фамилию Орлов и блестящую от бритья голову. О нем почти ничего не известно. Кроме того, что в детстве он отлично бегал. Когда мальчика Алешу отвозили в школу, расположенную за восемь верст от усадьбы Орловых, он дожидался исчезновения коляски за поворотом и во все лопатки мчался домой, опережая экипаж благодаря знанию лесных сократов. Суеверный кучер шептал кухарке, что барчук, наверное, перекидывается зайцем. Тьфу на него, нечистая сила! Потому что как такое возможно? Отвезешь его, возвращаешься, а он уже на крыльце господского дома ласкает любимых собак.

Осенью семнадцатого года кучер возглавлял коллектив поджигателей, спаливших усадьбу вместе с хозяевами. Эмансипированные крестьяне сделали это на рассвете, облив стены дома керосином и подперев двери, чтобы никто не мог выбраться наружу. Но Алексей, похоже, обернулся орлом и улетел из огня, потому что весной восемнадцатого был жив-здоров, улыбчив, весел, напевал приятным голосом модные песенки и легко соблазнил прогрессивную учительницу. У Марии настолько съехала крыша от его обаяния, что она позволяла целовать себя прямо на улице. Хорошо еще, что фонари не горели.

Они прожили вместе десять лет, родив сначала Виктора, материнское сокровище, смуглый бриллиант, а потом Галю, его скромную оправу.

Время Марии бежало, как муравей по тарелке. Из учителя она выросла в директора школы. Получала партминимум, выступала на партконференциях, боролась с правым и левым уклонами в преподавании истории. Не спрашивайте, что означают эти слова.

По причине вечной занятости педагоги не успевают воспитывать своих детей, которые вырастают раньше, чем их родители заканчивают проверять чужие тетради. Воспитанием я называю передачу жизненной силы, а не прописных истин. Этот канал у педагогов засорен на работе, поэтому лучшие из них в лучшем случае снисходительны к собственным чадам:

бывало, пошутит хороший учитель и потреплет родное чадо по голове, мол, всё что могу.

Но такая отрешенность возможна только в мирное время, когда абсурд и абсент спасают от повседневности, а не на стыке эпох, где распадается связь времен, кругом ревущие двадцатые, педагоги пишут поэмы, угрожая наганом ближним своим, которые мешают их труду.