Артур Чёрный - Мир всем вам

Какая там честь солдата, о которой когда-то, еще на Алтае, мы слышали от своих командиров?! Какой и перед кем стыд?!. Это было до войны. Это там мы придерживались какой-то морали. Здесь же мы растеряли все свои ценности. Здесь никто ничего не помнил. Мы начали сходить с ума. Нам казалось, что нас навсегда бросили здесь. Что эта Чечня, этот Дагестан, они станут повседневной нашей жизнью и уже никогда не кончатся. Что мы так и состаримся, так и умрем здесь.

Казалось, что напиться было проще всего, исчезало чувство беспокойства и одиночества, становилось легче на душе. Но так было лишь поначалу. Чем дольше мы находились здесь, тем сильнее отравлялось наше сознание. В нас поселилась какая-то пустота. Мы стали не нужны сами себе. Теперь у нас уже не было никаких вопросов к войне, а только к самим себе: "Почему я приехал сюда?" "Если меня все позабыли, для чего я вообще живу на этой земле?" Война ушла куда-то на задворки сознания. Нас больше не привлекали великие ее цели. Из одного общего дела он вдруг превратилась в личное дело каждого. В личную трагедию отдельного человека. Каждый просто уходил в себя. И ему становилось все равно, что происходит вокруг.

От нас уже ушла вера в завтрашний день. Но еще не остыла, еще кипела слепая ненависть. Мы ненавидели чеченцев за то, что они стали причиной войны. Мы ненавидели дагестанцев, потому что у них не хватило собственных сил, и они позвали нас. Мы забыли собственные слезы и клятвы на их митингах. Всё, что окружало здесь нас: люди, села, города, горы и даже небо, были виновны в любых наших несчастьях. Все они были причиной нашей ненависти. Но и она не прорывалась наружу, пока мы не прикасались к водке.

И вот, напившись, налакавшись самопальной бурды, мы выпускали из себя всю, накопившуюся на целый мир злобу. Целый мир был виноват перед нами! Но — горе нам! — весь этот мир состоял только из взводной нашей палатки на два десятка человек. И не на кого было расходовать эту ненависть, кроме как друг на друга. И мы поднимали руку на своих товарищей, чего никогда не случалось раньше. И редко обходилось, чтобы в такие ночи мы не стреляли на постах. Стреляли по поводу и без повода, поднимая к бою всю заставу. А потом приходило утро, когда мы просили друг у друга прощения и клялись больше не пить. Но шел день, наступал вечер, и все повторялось заново.

Мы уже не могли без водки. Она стала нашим богом, нашим спасением от этой жизни.

Всё, что еще связывало нас с внешним миром — это воспоминания о доме. Какими редкими были оттуда письма, и с какой надеждой мы ждали их, вам никогда не понять. Ждали каждую колонну, что везла сюда продукты, боеприпасы, пополнение, но, главное, письма. И каждый переживал, каждый страдал, когда ничего не получал в свои руки. Родительские письма — это то единственное, что поддерживало нас. Больше нам уже никто не писал. Мы, обвешанные гранатами, боеприпасами и оружием, стали чужими в родных своих городах, лишними для своих подруг и друзей. Мы были чужими и здесь, на горькой земле Кавказа. Никто о нас не помнил и никому мы не были нужны, кроме наших матерей. Мы поняли это только сейчас. Поняли, какая святая это любовь — любовь к матери! Поняли, как всегда неразлучно с нами материнское сердце!

Спасибо тебе, единственная моя мама! Спасибо всем матерям, за то, что ждали нас с этой проклятой войны, ждали и верили в своих сыновей. Спасибо.

Кроме любви, отчаяния и надежды, за нами по пятам всегда следовал страх. Если бы кто сказал, что у него не было этого чувства, он бы соврал. Страшно было всегда. Просто иногда его было меньше, этого страха, а иногда больше. Страшно было на зачистках и в рейдах, страшно было на поле боя. Но самый тяжелый страх жил в палатах госпиталей, куда с боевых операций привозили раненых, привозили грузовиками, не по одной машине в день. Медленные их колонны ехали в госпитальные ворота прямо оттуда — из жуткого государства войны. Машины становились во дворе, и все, кто уже мог стоять на ногах, помогали медперсоналу таскать тяжелые носилки с беспомощными своими товарищами.

Видели бы вы их! Окровавленных, простреленных, обожженных… Этих восемнадцати-девятнадцати летних мальчишек, лежавших на прокисшем от крови брезенте, с загнившими ранами, с перебитыми, оторванными конечностями в черных размокших бинтах… Но какими пустыми, какими страшными были их глаза! В них словно закончилась жизнь. В них не было ничего: ни боли, ни страха, ни отчаяния, ничего, кроме холодного ко всему равнодушия, кроме отрешенности от этого мира. И глядеть в эти мертвые, на лицах живых глаза, было страшнее, чем наблюдать трупы. Эти раненые — вчерашние подданные государства войны — везли оттуда столько страха!.. И Родина, которой они приносили себя в жертву, давала за это им жалкие льготы и пособия, которые еще предстояло выбить ценою собственного здоровья и нервов.