Кэтрин О'Флинн - Что пропало

Она долго смотрела на темные очертания телефона, прежде чем взять трубку. Первые две попытки позвонить не удались. Сперва было занято, а во второй раз какая-то растерянная женщина кричала Лизе в ухо: «Каз? Каз?», пока Лиза не положила трубку. Было бы легче, если бы у нее перестали дрожать руки. Она набрала номер в третий раз, и после двух гудков ответил Курт.

— Здравствуй, мама, — сказал он.

Лиза опешила, а потом, когда попыталась заговорить, поняла, что не разговаривала уже несколько часов, и голос у нее сел…

— Мама? Я тебе дозванивался…

— Это я, Курт. Лиза.

— А, здравствуйте. — Наступила пауза. — Теперь вы знаете, что единственный, кто мне звонит, — это моя мама.

Лиза на это не ответила.

— Я взяла ваш номер у вашего начальника. Надеюсь, вы не в претензии?

— Нет, очень приятно вас слышать. Как вы?

Лиза молчала; она не знала, что сказать. Она подумала, что пойти на попятный еще не поздно и нет никакой разумной причины как-то продолжать, и тем не менее сказала:

— Мне надо с вами увидеться.

Он с облегчением увидел, что никаких признаков сожителя нет. Квартира выглядела и пахла так, как будто ее недавно отмыли. Когда Лиза открыла дверь, вид у нее был усталый, и по ходу вечера Курт заметил, что она не так оживлена, как в прошлую их встречу. Он отнес это на счет выпитого. Он принес бутылку «Далвинни», и они довольно крепко приложились, хотя поначалу Лиза опасалась, что ей станет плохо. Курт захватил виски, чтобы успокоить нервы: он уже и не помнил, когда выпивал с кем-то последний раз. И не помнил, когда ему последний раз хотелось. Еще предстояло выяснить, о чем с ним собиралась поговорить Лиза, — ясно же, что не поболтать о кино и музыке, как до сих пор. Единственное, что объединяло их, — девочка; может быть, Лиза что-то узнала. Постепенно разговор становился менее формальным и более личным. Шли часы; они сидели, пили виски и рассказывали друг другу истории из своей жизни.

1 час ночи — Курт

В городе у нас один старик играл на гитаре. Уличный музыкант — но он никогда не клал шляпу, и денег ему не бросали. Постоянного места у него тоже не было. Он попадался мне всегда неожиданно — то у какого-нибудь подъезда, то у церкви, то на автобусной остановке. Играл он невероятно медленно — невероятно. По нескольку секунд держал пальцы между ладами. Но никогда не играл простых медленных мелодий, которые подошли бы неумелому, репертуар у него был сложный, технически трудные пьесы для гитары, но исполнял он их так медленно, что порой приходилось простоять рядом пять или десять минут, и только тогда ты соображал, что́ он играет. Как будто не хотел бросить ни одну ноту, пока не исследует всех нюансов, всех ее возможностей. И я стоял иногда час, иногда больше, слушал его игру. Меня не занимала мелодия, мне нравилось погружаться в каждую ноту — каждая была сама по себе произведением. А лицо у него не было искажено усилием или недовольством, когда он передвигал пальцы по грифу, — на лице было блаженство, неземное, самозабвенное блаженство. Все это мне казалось прекрасным, хотя, думаю, он не замечал моего восхищения, так же как насмешек всех остальных.

Однажды холодным днем я увидел его возле старого кинотеатра. Он играл какое-то бесконечное замысловатое арпеджио. На нем был вязаный шлем, закрывавший рот, а на земле лежала белая картонка со словами: «Концерт Альфонсо. Сегодня, 21.00, „Блэк хорс“». Только тут я узнал его имя.

На его выступлении присутствовал еще один человек. Женщина с темно-рыжими волосами, и она танцевала все два часа, что он играл, — по-моему, все это была одна песня. Я сидел за столиком со свечой, а напротив стоял только еще один столик и стул, словно музыкант знал, что на концерт придут всего двое. Закончив, Альфонсо слегка покачал головой и как будто впервые заметил нас. Наступило короткое замешательство; я не знал, то ли мне сейчас же уйти, то ли поблагодарить его, то ли сидеть, пока он не уйдет со сцены. Женщина стояла в другом конце зала, и мы продолжали вести себя так, будто не замечаем друг друга. Тогда Альфонсо заговорил, как бы обращаясь к публике: «Следующую песню я хочу посвятить сегодня вечером этим двум влюбленным». Он заиграл классический номер Джанго Рейнхардта — с необыкновенной свободой и легкостью. Пальцы лихо управлялись с головоломными пассажами цыганского джаза, и он подпевал себе нежным красивым голосом.

Что мы могли сделать? Взяли и напились вместе. Ее звали Нэнси. В следующие пять лет мы все до одной ночи провели вместе. И больше не видели и не слышали Альфонсо.