Кэтрин О'Флинн - Что пропало

Курт не знал, зачем Лоретта устроила эту встречу. Неприязнь между ними выдохлась, но они были чужими, и сказать им друг другу было нечего. Склеивать отношения — в этом было бы что-то искусственное, а притворство обоим было не по нутру.

Курт почувствовал мокрое под локтем и в это время увидел Лоретту, которая шла к нему и смотрела, как он выжимает молоко из рукава.

Он налил ей перестоявшего чая, и она сразу перешла к делу.

— Решила, что надо сообщить тебе: вчера на маму напали. Она шла по Хай-стрит. Какой-то нюхач хотел отнять у нее сумку, а она не отдавала. Он сбил ее с ног и пинал, пока не отпустила. Она, конечно, не собиралась нам рассказывать. Волновать не хотела. Я зашла к ней вчера вечером — думала сводить ее в кино — и увидела, в каком она состоянии.

Курт представил себе синяки у нее под глазами, и его затошнило.

— Я подумала, может быть, ты с ней поговоришь, убедишь ее. Она все равно хочет ходить туда за покупками. «Им со мной не сладить», — она говорит. Как будто это какая-то игра. Почему ей надо покупать с риском для жизни, когда в двух шагах «Зеленые дубы»? Это просто нелепо.

Курт смотрел в свою чашку, думал о матери и жалел, что сейчас он не с ней.

— Она могла бы ходить в «Зеленые дубы», если бы захотела. Не ходит из уважения к папе. «Дубы» для него — оскорбление.

Лоретту его слова озадачили.

— Папа вообще не понимает, что происходит вокруг… и с какой стати оскорбление? У него не было никакого морального права запрещать нам ходить сюда.

Лоретта всегда раздражала Курта своей неспособностью смотреть на дело с чужой точки зрения.

— Тут нет логики, это не объяснить рационально. Тут — чувство, чувство обиды. Так он относится к центру, и это влияет на мамино отношение — и на мое тоже. Я часто думаю, сознает ли он, какое для него разочарование, что я работаю здесь.

Лоретта долго смотрела на него, ничего не говоря.

— Когда мне было четырнадцать, я пошла в «Зеленые дубы». Они несколько месяцев как открылись, а я уже была достаточно взрослая и понимала, что отцов запрет нелеп и бессмыслен. Он командовал нами, как в девятнадцатом веке, моральный стержень семьи, всегда был готов взгреть, если не так повернулись. Я его боялась, но в четырнадцать лет стала думать своим умом и не могла понять, что за беда, если я туда пойду.

И вот как-то в каникулы я перешла улицу — и туда. Пошла пораньше, чтобы с соседями не столкнуться. Тишина могильная — только что открылись. Изумление — столько магазинов, такая роскошь, и прямо у нашего порога. Как будто за дорогой приземлился космический корабль. Помню, битый час глазела на белый в розовую полоску жакет в витрине «Клокхауса», так мне его хотелось. Я думала, если он у меня будет, вся жизнь переменится. Смотрела так долго, что глаза перестали фокусироваться и смотрели уже не на жакет, а на отражение в стекле, — и тут я увидела позади себя папу. Он стоял ко мне спиной. На нем был комбинезон уборщика, и он протирал пол.

Курт смотрел на нее, ничего не понимая.

— Он работал здесь, Курт. Он был здесь уборщиком. Не было никакой заводской работы на другом краю города. Когда открылись «Зеленые дубы», он поступил сюда работать, как большинство женщин в районе и кое-кто из мужчин.

У Курта это не укладывалось в голове. Не может быть.

— Папа работал в «Зеленых дубах»? Уборщиком?

— Да, много лет. А что особенного? Чего изображать-то? Заводской работяга, менеджер в банке, уборщик, говночист — чем гордиться? У него были какие-то странные идеи насчет «настоящих мужчин», «бабьей работы» и прочего. Я это тогда уже поняла, но, когда тебе четырнадцать лет, ты думаешь, что можешь что-то изменить. Что можешь сказать: «А я не хочу», — и все получится. Мне его так жалко было. Хотелось сказать: это неважно. Короче говоря, — Лоретта пожала плечами, — он смотрел на это иначе. Помню, он так сильно сжал мне руку… — Она умолкла, вспоминая ту их встречу.

В голове у Курта роились вопросы.

— Почему ты мне не сказала?

— А… он сказал, что не потерпит, чтобы семья смеялась над ним, и если расскажу тебе или маме, он выйдет за дверь и никогда не вернется. Весьма мелодраматично. Я не сказала, но эта неуместная гордость казалась мне все более смешной и нелепой, и я принялась его доводить. Я благодарна судьбе — мне повезло. Он перестал быть тем, на кого надо равняться, я перестала жить в его тяжелой тени. Я перестала ощущать себя и свою жизнь говном.

Курт сказал:

— Бедная мама…

Но Лоретта перебила: