Валентина Гончаренко - Рассказы бабушки Тани о былом

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

И Первый маршал в бой нас поведет!

И:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из тысяч наших батарей,

За слезы наших матерей,

За нашу Родину: "Огонь! Огонь!"

Мужчины вышли на веранду покурить, а мы убрали грязную посуду и приготовили стол к горячему. Не остывшие от песенного азарта офицеры продолжили петь на свежем воздухе, и с веранды вдруг пахнуло такой застоявшейся фронтовой тоской. что мы приостановили возню с посудой и беспокойно посмотрели на дверь.

До тебя далеко, далеко,

Между нами снега и снега,

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага.

Поющие не избавились от фронтовой тяги к далекой любимой, о ней им "шептали кусты в белоснежных полях под Москвой", о ней они думали под вой снежной метели, глядя, как "бьется в печурке огонь" и на поленьях слезой выступает смола. Там они постоянно и искренне верили, что о них, помнят, что их любят, и эту веру не могли затуманить ни свинцовая усталость после боя, ни мысли о смертельно опасном броске, предстоящем завтра. " Эта вера от пули меня темной ночью хранила", — продолжали рассказывать о себе певцы. — " Смерть не страшна", если " ты меня ждешь", поэтому я уверен, что в кровавой мясорубке " со мной ничего не случится".

Мне стало стыдно и горько. Стыдно за свое ничтожество, за мизерность тех забот и волнений, которыми я жила всю войну, за равнодушие к полуграмотному письму, которое однажды пришло от неизвестного солдата, искавшего девушку для переписки. Я не ответила, письмо пошло на растопку. Господи, насколько мы ниже и примитивнее тех представлений о нас, с которыми шли в бой наши защитники! А горько стало оттого, что не искала связей с фронтовиками, считая это неприличным, и никому не внушила желания непременно выжить ради будущей нашей встречи. А мелочная и суетливая Маша дала эту силу такому мужественному человеку, как Леня. Нечаянно она подарила ему талисман. В одно из первых шутливых писем она вложила треугольный кусочек из тетрадной обложки с приклеенными к нему двумя листочками и цветком первого подснежника, высушенными под прессом. Кругом снег и метели, и вдруг весенняя весточка с родины, такая желанная и милая. Голубой треугольничек пошел по рукам. Вся землянка им любовалась. Цветочки миндаля, урюка, персика, арбуза, дыни, айвы сообщали Лене, чему радуются люди в его родном краю. Трогательные самодельные открыточки он сложил в трофейный портсигар и всегда носил с собой. В госпитале даже врачи с волнением рассматривали их и восхищались Машей. Боже мой, как они, фронтовики, обожествляя, не понимают нас и как мы далеки от воображаемого ими идеала! Сотни раз в девичьей компании мы пели и "Землянку", и " Темную ночь", воображали сидящих у огня солдат, вырвавшихся из огневого ада, и красивая печаль наполняла наши души. Мы думали, что верно понимаем то, о чем поем, и воображаемая нами картина темной ночи на фронте близка к действительности. Нет, истинный смысл этих песен для нас недосягаем. Он доступен только тем, кто не раз встречался со смертью в бою, постоянно ощущая, как она над ним кружится. Одни и те же слова имеют для нас и фронтовиков совершенно разный смысл. Война кончилась, но фронтовики продолжают жить по ее законам, и нынешний день они воспринимают по-фронтовому. Это их особый мир, дверь в тайну которого они нам не откроют. Вот и сейчас фронтовое братство трех офицеров ушло от нас в свое недавнее боевое прошлое, переживает его заново, не думая когда- либо с ним расстаться.

Когда мужчины вернулись в дом, это были уже не Леня и его товарищи, а мужественные рыцари, обагренные кровавым пламенем войны.

От выпитого, от проникновенных песен, от щемящего чувства причастности к чему-то по-детски чистому и мужественно-прекрасному, мы выбежали во двор, начали, хохоча, гоняться друг за другом, даже затеяли игру в пятнашки и "кошки — мышки". Кто-то из мужчин предложил потанцевать тут же во дворе. Чем не танцплощадка! Детские ноги, каждую перемену бегающие здесь. утоптали землю, будто забетонировали ее. Все с восторгом согласились с этой идеей. Маша с Леней пошли за патефоном, а мы в ожидании остановились у освещенного окна.

В комнате Леня закрыл патефон и взял его за ручку, а Маша подняла стопку патефонных пластинок. Вот они двинулись прямо на нас и заставили залюбоваться собой. Стройный, подтянутый Леня в парадном кителе со всеми регалиями, а рядом — тоненькой тростиночкой белокурая Маша, с длинной косой, короной обернутой по моде того времени вокруг милой головки. От восхищения мой сосед сжал мне локоть и вдруг зааплодировал, мы его поддержали. Леня смутился, подумав, что несколько выставился со своими наградами, снял китель, повесил на спинку стула, оставшись в защитного цвета рубашке с галстуком.