Жан-Мари-Гюстав Леклезио - Путешествия по ту сторону

Одиночества больше нет. Оно было в те времена, когда животные искали, звали друг друга во тьме. Благодарно крича, они пересекали мутные глубины со своими рефлекторными лампами. Но сегодня мы наконец на поверхности; просверлив потолок и стены, мы выбрались на свободу — к безмолвию и покою. Кончилось время колебаний и отступлений. Это была вершина, крыша земли, мы очутились так высоко, что головы соляных статуй касались небес. Гребни гор окрашивались в божественный цвет, цвет индиго. Столбы терялись на желтой равнине, и песок становился легким, как снег и облака.

Страсти исчезли, как исчезли бури и катаклизмы. Кругом все было так неподвижно, что и стрела замерла бы в небе, так никогда бы и не достигнув цели. Кругом словно висели прозрачные мосты. Мы, разумеется, находились по ту сторону смерти, в краю, где свет никогда не гаснет, даже ночью. Дни мелькали, словно молнии, но перед глазами оставалась одна и та же картина, которая не нуждалась в том, чтобы ее видели и осознавали, — все те же статуи на равнине, в центре кратера, которые ничего уже не ждали. Проходили дни, зажигая кроваво-медные огни, образуя реки пыли, шлифуя призмы кристаллов. Небо совсем опустело — ни птиц, ни мух, ни самолетов. У горизонта на гребнях гор струился воздух. Мы шли к пустоте, к яме, из которой не возвращаются. Сухую землю прорезали трещины и расщелины, в которых некогда бушевало пламя. Так было теперь, так, впрочем, было и в прежние времена. Тут, вдали от шелеста лесов и речных долин, заканчивалась наша ссылка. Это другой склон жизни, скрытая сторона земли. Двигаясь еле заметно, она вздымалась у подножия статуй, меж тем как все обращалось в камень. Сооружение, из которого никто не мог выйти, ничейное сооружение, которое не имело языка и утратило память. Кто его воздвиг? Иногда в ослепительных вспышках света и тепла возникали соляные [265] шахты, мелькали призрачные тени, лица. Иногда по пыльной равнине плыли корабли, похожие на айсберги, белые пароходы, которые направлялись в бесконечность. По каменистым дорогам двигались вереницы людей, лошадей, золотые колесницы. Храмы опирались на колонны, высокие здания покоились на свайных основаниях, стены покрывали искусственный мрамор, красные и черные росписи, а на плоских крышах топорщились антенны. На несколько секунд ослепительно сверкнув, эти образы скрывались в тумане. Ветер постоянно менял направление, подпиливая углы пирамид, стирая арку портиков. Может, когда-то и были слова, может, и были раньше каменные колеса, вольфрамовые иглы, бриллианты, куски кремния. Но воздух и огонь источили камень, и сейчас он был хрупким, серым и рассыпался. Свет вырывал пыль, проникал в потоки пепла, разбивал глыбы, покрывал стены пузырями. Дома погружались в землю, и стенной кладки давно не было видно. Хрупкие, пыльные, гладкие, как кожа стариков, камни исчезали в песке. Воздух давил на лестницы и мало-помалу их расшатывал. Кругом разгораживало пустоту столько ветхих исцарапанных стен. Однако теперь нечего было удерживать, и лестницы больше не вели к богам. Несколько слепых окон глядело с полых холмов, поломанные двери соединяли комнаты без крыш. Развалины — обиталища насекомых, скорпионов и пауков. Жилища утекли через верх, оставались только их следы в золе. Последним домам на земле не угрожали никакой пожар, никакой потоп или сражение. Однако свет и холод расчленили глыбы, превратили их в книги, страницы которых уносятся ветром. Круги на равнине оставались неподвижными, и забытый камень все спускался к центру пыльной планеты.

Тихая старость обессилевших стен; они больше не замыкали никого в себе, не бросали вызов времени. Земля приняла в себя эти хрупкие, подверженные разрушению стены — эти рисунки, начертанные ветром на дюнах. Она больше не сжимала их, да и вес самих плит больше не исчислялся тоннами. Они превратились в легкие замки, которые могла обрушить вода, в жилища для духов и призраков. Здесь обитали легкие, как дым, люди, которые плавали в теплом свете. Слышалась и музыка, тихая, словно шелест, слышались голоса, говорившие наоборот, женский смех, глухие удары барабанов — погребенных в земле сердец. На серой коже виднелась сеть тонких пересекавшихся и расходившихся [266] морщин. Мы потеряли свои лица, даже имена. Давно миновало время твердых скал, гранита, базальта. Не было больше дорог для великанов, пещер для мамонтов и китов-полосатиков. Стены едва годились для зайцев, комнаты — для тендраков. Мы скользили по склонам, текли вместе с пылью по тропинкам, проделанным мокрицами, рассыпались, шелушились, теряли в весе. Земля превратилась в скопление багряных, серых, белых, синих облаков, сумрачных холмов и блестевших под ясными небесами вершин. Мы и ждали, и не ждали. Здесь, в этом краю по ту сторону рождения, не существовало спешки, боли, влечения. Древние стены вычерчивали на поверхности земли свои круги — мелкие каракули под расширенным зрачком эфира. Никто больше не мог их увидеть. Воздушный взор слегка касался рассыпавшейся в порошок земли и поднимал небольшие тучи пыли, которые оседали затем справа и слева. Статуи вокруг развалин были в высшей степени немы, и их безмолвие излучалось в пространство. Вдалеке от сомнений, любопытства, страха спокойная красота сияла всеми своими красками: божественно-голубой, красной, медной, желтой, серой и черной, — неподвижными, яркими, теплыми. Мы никогда больше не шелохнемся. Пронесутся друг за другом столетия, и звезды на небе станут чуть ближе, но на высушенном земляном полотне ничего не изменится. Трещины станут шире, стены чуть больше погрузятся в хрустящий песок. Но круги стен останутся как были. Аллеи, лабиринты, дороги, подъезды навечно определили свой узор. Как если бы ветер, воздух и свет раз и навсегда сказали свое слово, написали его на скрижалях. Может, мы, невидимые, бездумно жили на лице у той, что произнесла это слово, и теперь только его и слушали. Размноженное эхом, оно, не останавливаясь, носилось по земле взад-вперед.