Жан-Мари-Гюстав Леклезио: Путешествия по ту сторону

Раздаются крики:

«Мио! Мио!»

«Инка!»

«Кискит!»

«Лльуит! Лльуит!»

[249]

«Пюк!»

Это мы не разговариваем. Мы кричим, потому что хотим увидеть, как появляются приморская сосна, стена, покрытый травой склон. Ночи мы не боимся, ведь она сама все время кричит, дрожит и трепещет, когда кто-нибудь проходит, она отвечает, кричит и слушает в свой черед. Мир вокруг не холодный и не мертвый. Он такой же, как мы, большое коричневое животное, которое вертит своей пастью во все стороны и шевелит ушами. Наши пути пересекаются, мы бросаемся друг на друга, но в последнюю секунду отскакиваем назад, залпами выплескивая ультразвуки. Мы проносимся на полной скорости параллельно земле. Вдруг Найя Найя вскрикивает «Иуип!», и в ответ слышится тихий протяжный крик. Она приближается медленнее, следуя за пронзительным звуком, который перелетает от одного телеграфного столба к другому. Перед ней шуршит и тут же исчезает ночная бабочка. Найя Найя исступленно машет лапами, издавая сотню криков в секунду. Раскрыв пасть, она летит прямо перед собой. Шуршание бабочки уходит зигзагом, но тут раздаются резкие крики — теперь впереди стена, и бабочка, попавшая в самый водоворот криков, влетает через безмолвное окно. Найя Найя бросается в дом, где ослепительно горит электрическая лампочка. Крики отражаются от стен. Найя Найя вихрем кружит по комнате, хватает бабочку и в поисках выхода выкрикивает: «Тликс-тликс-тликс». Наконец она выскакивает в ночь, подальше от слепящей, подобно солнцу, лампы.

Найя Найя уже далеко, она в полном одиночестве летает над деревьями и снова кричит: «Варран! Варран!», прислушиваясь к пронзительной ночной перекличке. Между деревьями пролетает стая крылатых муравьев. Нужно со свистом нырнуть вниз, между тем как каждый муравей искрой сверкает в мозгу. Найя Найя пересекает им дорогу и, собрав муравьев левой лапкой с упруго натянутой мембраной, поедает их.

Мы все время хмелеем, хмелеем от криков и полета. Стремительные крики, протяжные и острые, поднимаются к небу, опускаются, снова поднимаются. Звуки то низкие, как жужжание ос, то такие высокие, что они перестают быть звуками, превращаясь в проволоку, по которой мы скользим. Воздух обтекает шкурку стального цвета, раздувает кожу крыльев. Когтистые пальцы раздвигаются и сжимаются. Иногда мы залетаем так далеко, что приходится [250] ориентироваться по луне и звездам. Иногда мы блуждаем в пустоте и кричим, кричим без остановки, ничего не слыша в ответ. Но мы свободны наконец, мы свободны! Ничто больше не притягивает нас к земле, ничто не удерживает. Мы больше не боимся ночи и по нескольку раз пролетаем по черному небу. У нас нет слов, нет мыслей, и только эхо наших криков расцвечивает все внутри нас. Вот так каждую ночь без устали мы подстерегаем добычу, ищем, летаем по разным закоулкам и проглатываем всех бабочек и крылатых муравьев на своем пути.

Часами вместе с Найей Найей мы машем крыльями, летаем над землей, каждый сам по себе, и у каждого из нас в горле комок, а уши шевелятся. Пустоты больше нет. Жизнь вибрирует, звучит. Цвета поблекли, и, по сути дела, ничего не видно, но крики, щелканье, гуденье без конца разрывают ночное пространство, когда все спит, свернувшись калачиком, и ночь, словно разрываемая трассирующими пулями, исчезает. От сумерек до рассвета мы взываем:

«Тликс-тликс!»

«Льуип!»

«Стриик-алик!» «Глюк!»

«Плит плит плит»

«Мио!»

«Тзик!»

«Тзик!»

«Тзик!»

и земля отвечает нам, отвечают деревья, неподвижные суровые скалы, стены, ограды, окна, решетки, листва, покрытые травой равнины, реки; отвечают даже насекомые, они кричат обезумевшими голосами, пытаясь удрать. Мы — крошечные самолеты, летящие во тьме, нам ведомы все тайны ночи. Потом, когда на востоке снова занимается свет, вырисовывая на небе большое ослепительно яркое пятно, Найя Найя кричит уже по-другому, прислушивается к звукам, притекающим с разных точек небес, и стремится отыскать вход в пещеру. Мы все вместе устремляемся к темной теплой дыре, из которой идет резкий запах, сталкиваемся друг с другом, царапаемся, истошно свистим. Найя Найя подскакивает к потолку и хватается за него когтями лап, после чего, завернувшись в кожу крыльев, издает еще несколько жалобных криков и стонов. Свисающая вниз голова тяжелеет, дневной [251] свет давит на глаза. Хмельная ночь подошла к концу. Так и бывает, когда покидаешь мир людей, кошек, машин, грузно катящих по твердому покрытию дорог, когда становишься легким, стремительным и свободным и быстро исчезаешь в звучащей ночи, — ах, как вас любят и как вы счастливы, когда становитесь мышью, летучей мышью.