Глен Хиршберг - Дети Снеговика

Минут через десять-пятнадцать паника улеглась, и я чуть было не рухнул на колени. Не оттого, что ощутил близость Господа. Просто я страшно устал. И если бы я изъявил готовность принять свой дар, глядишь, меня бы уже отсюда как ветром сдуло.

Тут какой-то человек подводит к сцене женщину из противоположного угла. В глазах у нее стоят слезы, и по всей толпе прокатывается гул поддержки. На сцене она, тихо всхлипывая, подходит к пасторам, те окружают ее, шепчутся, ласково похлопывают по плечам. Она кивает, внешне вроде бы успокаивается, но продолжает плакать и тычется головой в грудь пастора, стоящего ближе других. Тот заключает ее в объятия.

Но больше никаких фанфар, все опускают руки, разбирают пальто, разыскивают своих близких и начинают расходиться.

Пианисты прекращают играть и либо взбираются на сцену, либо пристраиваются на сидячие места, либо присоединяются к семьям. Никаких заключительных аккордов – только одна из седовласых сестер выдает напоследок несколько тактов буги-вуги, после чего вытирает истекающий потом лоб.

Затем со сцены, раскинув руки, спускаются пасторы, и вокруг них тут же собирается толпа. Спенсер спускается последним, но, что любопытно, к нему почти никто не подходит. Правда, все стараются дотронуться до него или пожать ему руку, когда он, опустив голову, торопливо проходит мимо. Некоторые называют его по имени. «Спасибо вам, пастор Франклин», – доносится до меня. «Господь так вас любит, а значит, и нас любит, раз послал вас сюда». А один его коллега сказал: «Нынче вечером, пастор, вы подпитали нас и яйцами, и Иисусом». На пути к выходу Спенсер оказывается совсем рядом со мной, в каких-нибудь пятнадцати шагах.

Все во мне кричит: дай ему уйти. Мышцы ног дрожат, глаза режет, горло сжимается, как выжатая губка. В общем-то мне просто хотелось его увидеть. Хотелось убедиться, что он выбился в люди, нашел себя. Кажется, это ему удалось. Ни с того ни с сего в голове вдруг возникает доктор Дорети, как он, замурованный в машине, скользит среди водорослей в последние секунды своей жизни, вдыхая в себя озеро. Я не спускаю глаз со Спенсера Франклина, спешащего с выходу. Еще один шаг – и он навсегда исчезнет из моей жизни. Но у самых дверей он резко останавливается и поднимает голову. Как будто он меня учуял.

Я пытаюсь сказать: «Уходи!» – но у меня пропадает голос.

Спенсер оборачивается, и мы оказываемся лицом к лицу. Удивление просматривается, но слабо, – видимо, он меня еще не узнал. Это всего лишь реакция на присутствие в церкви белого, а может, просто незнакомого человека. Он устремляется ко мне. Я вижу, как его лицо принимает утешительно-пасторское выражение. Его рука тянется к моей, и тут до него доходит.

– Етитъ твою… – шепчет он, колени у него подгибаются, будто из них выдернули кости, и вот он уже на полу, бьет кулаком по доскам: раз, другой, третий… Десятки людей бросаются к нему на помощь.

– Все нормально, – доносится из толпы его раздраженный голос. – Все в порядке. Извините. Все путем. – К нему вернулось самообладание, он снова на ногах и в изумлении пялится на меня из-за голов. Люди не отходят от него ни на шаг. – Леди и джентльмены, – говорит он, закрывая глаза. Вытирает лоб и вновь открывает глаза. На лицо его возвращается довольно близкое подобие знакомой лучезарной улыбки. – Я хочу познакомить вас с Дьяволом.

Никто на меня даже не смотрит. Все взгляды здесь нацелены на Спенсера и не выражают ничего, кроме беспокойства. Меня начинает разбирать смех, хотя я не вполне уверен, что Спенсер шутит. Он раскачивается из стороны в сторону, лицо его так лоснится от пота, что его можно принять за ледяную статую, подтаявшую от собственного света.

– Я должен был прийти, – говорю я; он качает головой и крутит пальцем.

– Дьявол, знай свое место! Не здесь. Ясно? Не здесь.

Он продолжает раскачиваться, но в то же время кивает все еще толпящимся вокруг него людям, похлопывает их по плечам.

– Все в порядке. Это старый друг. Увидимся завтра, хорошо? – Отвечая на каждый обеспокоенный взгляд улыбкой и пожатием руки, Спенсер направляет своих прихожан к дубовым дверям, ведущим в ночь.

Последним выходит тот пастор, который благодаря своему церковному облачению спас бывшую проститутку. Он явно самый старший из своих коллег, ему лет шестьдесят, не меньше, и его отвисшие щеки лежат неровными складками, словно простыни на неубранной постели.

– Вы сюда еще вернетесь? – спрашивает у него Спенсер.