Глен Хиршберг - Дети Снеговика

– Господи, Мэтти, да ты совсем не изменился, – говорит он, протягивая свободную от трости руку, затем издает это свое гоблиновское «Ух-ух-ух!».

Я смеюсь, несмотря на сжатие в груди, с облегчением обнаружив, что насмешливое добродушие Джона еще способно сломить всякое сопротивление.

– Прости, я опоздал.

– Ты не опоздал. Это я пришел слишком рано. Разволновался, знаешь ли. – Он вводит меня в ресторан.

– За любой! – выкрикивает упитанный грек со своего официантского поста; голос у него зычный и уверенный, как у выкликалы в кадрили. Присмотрев свободный столик у камина в глубине зала, Джон тростью задал нам направление. Он не столько хромал, сколько горбился, и, я подозреваю, трость у него не первый год, потому что при ходьбе она не стучит, а плавно перемещается в воздухе, словно дополнительная конечность. Мы были на полпути через зал, как вдруг двери в кухню распахнулись и в ноздри мне шибануло запахом барашка, огурцов и свежевыпеченной питы [34]– вот когда я понял, чего мне так не хватало все эти «безольговские» годы. Здесь действительно все по-другому. Здесь даже хлеб по-особому сладок.

Толстяк подходит к нашему столику – весь потный, черные волосы всклокочены, как будто, приняв заказ, он собственноручно снимал барана с гигантского вертела.

– Меню подать? – спрашивает он таким тоном, словно у него и в мыслях не было, что нам оно понадобится, и тут же снова кричит: «За любой!» – очередному семейству, появившемуся в дверях.

– Сувлаки, лимонад, – заказываю я. – Правильно?

– Это вы меня спрашиваете? – вскидывает бровь официант и, не услышав от нас выражения протеста, исчезает на кухне. Через мгновение на столе появляется лимонад.

– Мэтти Родс… – вздыхает Джон.

Я улыбаюсь, отхлебываю лимонад и показываю на трость.

– С дуба упал, – объясняет он, пожав плечами.

– Брешешь? – спрашиваю я, но тут же вспоминаю об осах, о прорвавшемся аппендиксе и о том, как он срывался с места и бежал со всех ног – ракетой, сбрасывающей отработанные ступени. Я смотрю на его ухмылку, и незнакомая печаль накатывает на меня ледяным потоком. И этот поток может вынести меня из Детройта, если я ей поддамся. – Да, везло тебе на увечья.

– Пожалуй. Это было в Мичиганском универе за день до первого тура региональных игр. Я гонялся за Линди Эймс, соседкой Коринны по комнате, – помнишь ее? – она сцапала у меня наколенники и давай носиться по всему кампусу, а в итоге закинула их на дуб на плацу. Когда я падал, нога сломалась в четырех местах.

Но он не считает это критическим переломом в своей жизни.

– Очень похоже на проделки Гаррета Серпайена, – говорю я.

Джон расплывается в улыбке.

– Гаррет у нас теперь ведущий редактор «Кар-энд-драйвер». [35]

– Ни фига себе! – присвистнул я, хотя на самом деле меня это не удивило. Я всегда знал, что Гаррет далеко пойдет.

Джон все улыбается.

– Надо же, Мэтти Родс, этот Криминальный Авторитет, – и вдруг здесь, передо мной, собственной персоной!

Я поморщился. Мне совсем не хочется сейчас об этом говорить, Джон не был частью этого. Но я понимаю, что мне, наверное, следовало заранее придумать какое-то объяснение и своему приезду в город, и этому телефонному звонку.

Кушанье подают на белых плоских тарелках. Подцепив сувлаки, я вижу маленькие белые лилии соуса цацики [36] в зубчатых краях питы, кружочки репчатого лука, притулившиеся между кусочками баранины, а сверху – скрученное восьмеркой колесико помидора. Вгрызаюсь в мясо – и передо мной материализуется мой отец: губы в соусе, глаза сияют.

– Думаю, если бы я жил здесь, я бы ел это каждый день, – говорю я с набитым ртом.

– Это потому что ты здесь не живешь, – отвечает Джон.

Не переставая жевать, Джон рассказывает, как через год после падения с дерева он бросил учебу и устроился электриком. Мистер Свет – представляется он, дергая себя за жилетку. Человек с Волшебными Руками. Зря, говорит, не окончил колледж, но жаловаться не на что. Он любит свою работу.

Я рассказываю о проектировании торговых центров и жилых секций. Мистер Атриум – называю я себя в тон ему. В какой-то момент мы одновременно поднимаем глаза и, поймав выражения лиц друг друга, прыскаем со смеху. А увидели мы, я полагаю, прежде всего недоумение. Ведь мы с давних пор привыкли думать друг о друге, что добьемся гораздо большего, чем оказалось на самом деле.

Между тем я начинаю замечать, что у нас много общего в поведении: мы одинаково шутим, одинаково вскидываем голову и вытягиваем губы в ниточку, сдерживая смех, оба смотрим не столько друг на друга, сколько на посетителей, прохаживаясь по их поводу в этакой чуть высокомерной окраинно-мичиганской манере. Прошло семнадцать лет, и все же в некотором отношении у меня гораздо больше общего с этим человеком, который даже не был моим близким другом, чем с кем-либо из тех, кого я узнал позднее, включая мою жену. Быть может, когда тебе переваливает за первый десяток, способность сближаться с людьми начинает угасать. Быть может, именно поэтому все мои знакомые, покинувшие город детства, рано или поздно впадают в тоску.