Владимир Маканин - Ночь… Запятая… Ночь… [сборник]

– М-да, – он высказывает глубокую мысль. – Время – это время.

– Она рухнула в ледоход. Весна подогрела…

– Я не знал.

– Говорят, от грохота. Когда лед трескался, здесь у моста как стрельнет, она и распалась. Мой сосед вон там стоял, на автобусной остановке, и сам видел: она распалась по кирпичику.

Теперь на этих кирпичиках сидит Валентина, обхватившая руками круглые крепкие коленки.

Валентина встает и вдруг бежит к нему, чтобы (от радости, что ли?) броситься ему на шею. Вдруг кинулась. Он даже и напрягает ноги, чтобы принять по-мужски ее разбег и вес; но с несколько неожиданным криком: «Коля! Коля!..» – мимо и в шаге от него она проскакивает, бросаясь к мужчине, только что сошедшему с моста.

Тут же и выясняется, что это некто Коля Кукин, друг Валентины, вдовец, человек хороший и близко живущий.

– А пойдем, люди! А пойдем погуляем, люди! – зовет их Коля Кукин, добродушно и сильно встряхивая огромной авоськой, в которой гремит все что положено, и бутылка тоже.

Коля как бы зовет их всех, но ведь не всех; и тут бы ему, человеку приезжему, и оставить ее с Колей вдвоем, а самому поехать на останки деревни. Но выясняется, что Валентина против. Валентина непременно хочет, чтобы они гуляли все втроем, но, если у нее с Колей Кукиным не просто так, зачем же еще и он? Зачем третий? Прихоть или она деликатничает?.. Он вновь и решительно отказывается идти к Кукину в гости, но Валентина как вцепилась: к чертям руины, ты вчера уже был там – ну и хватит! пошли, пошли погуляем к Коле!.. И ведь сдали билеты – и ведь пошли.

Двое мужчин немногим за сорок, и женщина тех же лет, они сели за стол и пьют степенно, без суеты, – у вдовца Коли свои полдома, свои угодья и своя тишина, и Коля все подливает и подливает: ну, мол, кто кого. Полагаясь на выпивку, Коля Кукин больше помалкивает. Он хочет честно перепить: пусть москвичок свинтится и пусть Валя сама из двух выберет. Москвичок становится говорлив, он и Валя уже который раз перебирают свое былое. Юрка уехал, Ваня давно уехал, а Геля? Такая отличница, такая избалованная, вышла замуж в совхоз и там коров доит – кто бы мог подумать! (Помнишь, как мать с отцом ее одевали!..) Разговор беспорядочен, но все более доверителен, и приходит момент, когда ступени опьянения даются легко, когда застолье длится, выпивки впереди гора, и москвичок (а помнишь, как Гелькин отец помидоры сажал?) уже с облегчением чувствует, что ехать никуда не надо и что они будут вот так сидеть и пить год за годом, пока дом Коли Кукина не рухнет и не рассыплется, как та часовенка.

Но тут против логики он подымается со стула и говорит:

– Надо позвонить в Москву – смотаюсь в гостиницу.

Его отговаривают: «Ты же не хотел звонить». – «Ну да. Но ведь надо… Я смотаюсь в гостиницу и сейчас же приду». – «Ты точно придешь?» – это уже спрашивает Коля Кукин, по-мужски спрашивает, и он Коле отвечает: «Приду…» – по-мужски же при этом Коле мигнув и быстрым своим шагом как бы поторопив судьбу.

Идти ему под гору – он очень легко идет. (Когда на эту горку они взбирались, Коля Кукин шел впереди, она сзади, и платье Валентины плескалось на ветру, как знамя.) Он вдруг радуется, что спьяну не оставил у них, не забыл портфель. Он идет к станции, где успевает взять билет и садится в тот самый местный поезд, кажется припоздавший; он успевает еще и сообразить, что у Коли он набрался и что никак нельзя проспать ту маленькую станцию, от которой ему идти пешком. Хмельной, он засыпает и просит сидящего напротив мальчишку толкнуть его ногой на станции такой-то.

С поезда он идет сильно спеша – скоро начнет темнеть, и ладно, если он не все посмотрит, но хорош же он будет в темноте на кладбище, где не отличишь креста от креста. Ему не по душе, что он так спешит и гонит, но успокаивает вдруг пришедшая широкая мысль, что в крайнем случае он здесь же и заночует: лето!..

Он выбрал шагами поле, за полем правее пересек сухой лог с чахлыми деревцами: путь неблизкий. Еще он пересекает небольшое поле рослой травы, но вот уже и пригорок, с которого видно, что направо гора с гребешком, а налево – пологая с кладбищем. Успел. Засветло. Отмахавший столько-то километров, он стоит весь мокрый, и, поскольку вид уже вид, он может позволить себе быть неспешным, идти ровно, а вид – вбирать.

Он идет левее и пересекает Марченовку, после чего взбирается на пологую гору с распадающимся и теряющим форму темно-зеленым прямоугольником: вот оно. Или лучше и правильнее: вот они . Потому что они, кто выбирал место для деревеньки, тоже лежат здесь, хотя их-то крестов уже много-много лет нет и в помине. Крестов вообще мало. Это можно ощутить: есть тишина деревни, есть тишина вымершей деревни, и есть тишина кладбища вымершей деревни.