Владимир Кормер - Наследство

В страшной спешке Вирхов собирал свои рукописи, чтоб вынести их из дома и переправить в укромное место, к московской бабушке. После ареста Льва Владимировича и обыска у Хазина он еще успокаивал себя, что его самого дело вряд ли коснется, — теперь надо было торопиться: Мелик тоже пропал, исчез, никто не знал, что с ним, последней его видела Ольга почти неделю назад, он был в ужасном состоянии; считали, что он арестован. Рассказывая Вирхову о Ме-ликовом визите, Ольга плакала не переставая: по ее мнению, арест был лучшее из того, что с ним могло приключиться, но все же она надеялась, что он, быть может, скрывается, прячется в Покровском; кажется, он намекал ей на это. Сегодня в два Вирхов встречался с ней на вокзале, чтобы ехать в Покровское.

Ящик с рукописями и черновыми набросками лежал на кушетке. Вирхов вынимал очередную пачку и вместо того, чтобы сразу швырнуть ее в большую хозяйственную сумку, не в силах удержаться, перебирал листки, вчитываясь в отдельные заметки. Некоторые, выглядевшие особо опасными, он тут же рвал на клочки и жег в пепельнице. Его записи, достанься они в чужие руки, были бы, без сомнения, использованы как обвинительные документы — или против его друзей, если следствие захотело бы отождествить его литературных героев с их реальными прототипами, или против него самого, если следствие захотело бы посмотреть на этих персонажей как на выразителей авторской точки зрения, как на двойников самого автора.

Кем они были на самом деле, его герои, и в записях, и в жизни? — спросил он себя, как спрашивал уже неоднократно. Например, правда ли, что Лев Владимирович — содержатель тайного притона? Сосед Льва Владимировича, шофер, которого уже вызывали, вернувшись с допроса, сказал, что ему только сейчас открылась вся низость Л. В., что прежде он был слеп, одурачен и так далее. Но это, конечно, ни о чем не говорило, ему могли внушить все что угодно… А кто таков, например, Хазин? Правда ли, что он — «герой нашего времени» и «совесть России», как утверждал Мели-ков начальник Петровский, когда они зашли к нему узнать, не появлялся ли Мелик эти дни на работе? Или же, помня о том, сколь глуп, сколь самонадеян стал Хазин с недавних пор, вообразив себя идеологом и вождем революционного движения, можно было предположить, что он обязательно сорвется, сгорит, как не раз уже срывались и горели в огне предательств и измен деятели подобных движений. А Таня? Кто она? Монашка, принужденная жить в миру, жертвуя собой ради близких, или истеричка, психопатка, которая бегает всюду, вопя, что он, Вирхов, обесчестил ее?! Зачем ей возводить напраслину на него и, главное, на себя? Или он был тогда так пьян, что вырубился и ничего не соображал? Странно. А откуда слухи, что у нее с Меликом опять вспыхнул роман? Когда он успел вспыхнуть, этот роман? Неужели они это время обманывали его?.. И, наконец, сам Мелик…

Вирхов достал из кармана замусолившиеся странички, которые три дня назад отдала ему Ольга и которые он так и носил с собой, постоянно думая о том, что Мелик сказал Ольге: «Положи их мне в гроб!».

— Он сказал: положи их мне в гроб! — кричала Ольга. — Паяц, шут гороховый, мерзавец!.. Прочти, скажи, как ты думаешь, это художественную ценность представляет или нет?

Вирхов снова пробежал написанное. Оно почти дословно совпадало с тем, как он понимал сейчас Мелика, пытаясь обрисовать его в романе. Именно эти слова он мысленно вкладывал в уста Мелику, именно к этому Мелик будто бы и шел. Судьба покорного ведет, а непокорного тащит… Вирхов, хоть и жалел его, в глубине души был горд, что оказался так проницателен. Чтобы окончательно укрепиться в своей проницательности, ему нужно было проверить еще, как будут развиваться события у Хазина. Вирхов чуть ли не с нетерпением ожидал известий на сей счет. Что скажет Хазин на следствии, если его и впрямь возьмут? Будет ли это заявление, которое он сделает там или на пресс-конференции после вынесения приговора, соответствовать заявлению, которое набросал для него Вирхов? «После реабилитации я жил в духовной самоизоляции»…

Вирхов был горд собой, но вместе с тем чувствовал себя виноватым. Это было жестоко — сидеть и ждать, сбудутся ли твои домыслы. Что, если в этой игре с домысливанием заключался элемент магии, и эти люди поступали так, а не иначе, именно потому, что он, Вирхов, так, а не иначе, думал о них?! Да, то, что он домыслил, было в некоторых отношениях правдой. А если бы он мыслил по-другому? Быть может, и они действовали бы тогда по-другому? Но ведь он не присочинял, не строил никаких концепций, он просто дорисовывал то, что было уже известно, и лишь старался узнать этих людей поосновательнее, чтобы дорисовывать вернее. Более того, он желал бы совсем уйти от этой темы, для того он и занялся «исторической линией». Намеревался вылепить невиннейшую пьеску, шутку. Любовь к родной истории… Из тьмы веков пришедшие князья и графини… Как это так получилось, что его история вдруг ожила, из плоской, записанной на клочках бумаги, претворилась в плоть и в кровь, вскинулась зверем?! Мертвые стали хватать живых. Самый малый шаг в глубь времен мгновенным ударом отдавался в чьей-то сегодняшней судьбе. Каждый отвечал не только за свои, но и за чужие грехи, и все судьбы и все грехи переплелись так тесно, что их нельзя было оторвать друг от друга. Каждому в дар доставалось от кого-то и за что-то наследство. Никто не существовал сам по себе, вне другого. Частности характера и биографий были частями единого целого… Как при гадании по великой книге «Ицзин», — стоило потянуть соломинку, подбросить монетку, и весь космос, все силы света и тьмы приходили в движение, начиная ряд чудесных превращений, определяющих путь «совершенно-мудрого человека». Всё было связано со всем…