Карлос Сафон - Игра ангела

— Вы уверены, что он умер?

— Пер Колиньи, бывший конкурент Корелли, показывал мне извещение о смерти. Колиньи вырезал его из газеты и вставил в рамку как трофей. По собственному признанию Колиньи, он смотрит на некролог каждый день, чтобы убедиться, что проклятый ублюдок мертв и похоронен. Передаю его слова буквально, хотя по-французски они звучат намного изящнее и музыкальнее.

— Колиньи не обмолвился, не было ли у издателя сына?

— У меня сложилось впечатление, что Колиньи не горел желанием вспоминать об этом Корелли. Он улизнул от меня при первой возможности. Вроде бы случился какой-то скандал из-за того, что Корелли переманил у него одного из авторов, некоего Ламбера.

— Как это вышло?

— Самое забавное, что Колиньи даже никогда не встречался с Корелли. Все их знакомство сводилось к деловой переписке. Загвоздка заключалась в том, на мой взгляд, что monsieur Ламбер подписал контракт на книгу для издательства «Люмьер» за спиной Колиньи, обладавшим исключительными правами на его произведения. Ламбер был заядлым курильщиком опиума и обременен долгами. Деньгами, которые он был должен, он мог бы вымостить rue Риволи из конца в конец. Колиньи подозревал, что Корелли предложил ему астрономическую сумму, и бедняга, стоявший на пороге смерти, согласился, поскольку хотел обеспечить своих детей.

— А что за книга?

— Нечто религиозного содержания. Колиньи упомянул название, какое-то латинское, но оно выскользнуло из памяти. Вы же знаете, что все богословские труды на один лад. «Рах Gloria Mundi» [41] Да пребудет слава мирская (лат.). или что-то похожее.

— И что произошло с книгой и самим Ламбером?

— Вот в том-то и дело. Похоже, несчастный Ламбер в припадке помешательства хотел сжечь рукопись и тоже был охвачен пламенем. Это произошло в стенах самого издательства. Многие считали, что от опиума у него окончательно помутился рассудок, однако Колиньи подозревал, что виновником трагедии был Корелли. Будто бы он подтолкнул бедолагу к самоубийству.

— Зачем ему было это делать?

— Бог его знает. Может, Корелли не захотел выплачивать автору сумму, которую посулил ему. А может, вся драма — лишь плод воображения Колиньи. Он, между нами, воздает должное «Божоле» двенадцать месяцев в году. Да вот вам пожалуйста, за подтверждением далеко ходить не надо. Представьте, Колиньи заявил мне, что Корелли собирался убить его, чтобы освободить от обязательств Ламбера, и оставил в покое только тогда, когда издатель решил расторгнуть договор с автором и отпустить на все четыре стороны.

— Разве он не говорил, что никогда не встречался с Корелли?

— Помилуйте, я решил, что Колиньи бредит. Посетив его жилище, я увидел больше распятий, мадонн и фигурок святых, чем в церковной лавке. У меня возникло ощущение, что он страдает помрачением рассудка. На прощание он заклинал меня держаться подальше от Корелли.

— Но он ведь сказал, что тот умер?

— Ессо qua. [42] А вот так (ит.).

Я промолчал. Барсело поглядывал на меня, заинтригованный.

— Мне показалось, что результат моих изысканий вас нисколько не удивил.

Я изобразил беспечную улыбку, стараясь разрядить атмосферу.

— Напротив. Я весьма признателен за то, что вы не пожалели времени на поиски.

— Не стоит. Мне просто доставляет удовольствие собирать сплетни и слухи в Париже, вы же знаете.

Барсело вырвал из записной книжки листок с досье и протянул мне:

— Надеюсь, вам это пригодится. Здесь собрано все, что мне удалось выяснить.

Я встал и пожал ему руку. Барсело проводил меня к выходу, где Далмау уже ждал со свертком.

— Если вы хотите открытку с изображением младенца Христа, из тех, где глаза кажутся то открытыми, то закрытыми в зависимости от того, как ее повернуть, такие у меня тоже есть. И еще с Пречистой Девой в окружении агнцев, которые превращаются в толстощеких херувимов, если открытку наклонить. Чудеса стереоскопических технологий.

— В настоящий момент мне достаточно слова Откровения.

— Как угодно.

Я был благодарен букинисту за стремление поддержать меня, однако чем дальше я уходил от книжной лавки, тем больше мною овладевала леденящая кровь тревога. Мне чудилось, будто улицы, как и моя судьба, проложены на зыбучих песках.

По дороге домой я задержался у витрины писчебумажного магазина на улице Архентериа. На фоне драпировки из сукна красовалась шкатулка, в которой лежали вставные перышки с ручкой из слоновой кости в пару к белой чернильнице с вырезанными на ней фигурками, напоминавшими муз или наяд. От прибора веяло мелодрамой, его словно стащили со стола какого-нибудь русского писателя, из тех, что изливают душу на тысячах страниц. Исабелла писала, мне на зависть, изящным почерком, таким же чистым и ясным, как ее душа, и мне показалось, что письменный прибор создан специально для нее. Я зашел в магазин и попросил показать его мне. Перышки были позолоченными, и потому игрушка стоила целое состояние. Но я решил, что приветливость и терпение, с каким относилась ко мне моя юная помощница, заслуживают благодарности и небольшой знак внимания придется к месту. Я велел завернуть мне вещицу в глянцевую пурпурную бумагу и украсить бантом размером с карету.