Джулиан Барнс - Глядя на солнце

И это вовсе не означает, что дальше ты будешь жить счастливо. Вовсе нет. А просто означает, что с тобой порядок. Ты вполне ничего — так сказал Майкл, а еще прежде мама. Ты вполне ничего. Какая-то проверка выдержана. Даже если ты несчастна, о тебе будут заботиться. Вот, что происходит. То, что она сама видела. Будут, конечно, дети, а это всегда делает мужчин более ответственными. Не то чтобы Майкл не был ответственным, он же полицейский, куда ни кинь. А она его прифрантит. Будет дом. Будут дети. Война кончится. Она теперь большая девочка. И она все еще… она все еще может оставаться маленькой девочкой Майкла, но это другой вопрос. Она теперь взрослая. Дети это подтвердят. Их беспомощность докажет, что она взрослая, что с ней все в порядке.

На следующее утро, оставшись одна, она поглядела в зеркало. Каштановые волосы утратили детскую золотистость. В голубых глазах — крапинки неопределенного цвета, как в шерсти для вязания. Почти квадратный подбородок, который больше ее не смущал. Она попыталась улыбнуться себе, но не получилось. Она вполне ничего, надо полагать, она не миловидна и не самодовольна, однако вполне ничего.

Она смотрела в зеркало, а шерстяные глаза смотрели на нее, и Джин почувствовала, что теперь знает все секреты, все секреты жизни. Был темный теплый сушильный шкаф, и она вынула что-то тяжелое в оберточной бумаге. И не было нужды сжульничать — не было нужды заглядывать в крохотную смотровую дырочку, подсвечивая фонариком. Она теперь взрослая. Она могла осторожно и сосредоточенно развернуть бумагу. Она ведь знала, что найдет: четыре узеньких клинышка цвета охры. Подставки под гольфовые мячики. Ну, разумеется. Чего еще ты ожидала? Только ребенок мог принять их за гиацинты. Только ребенок мог ожидать, что они прорастут. Взрослые знали, что подставки под гольфовые мячики не прорастают.

Майкл выбивал каблуками огонь. Именно так он в поздние годы помнился Джин. В сарайчике он хранил сапожную колодку — тяжелую железную треногу, похожую на герб какой-то страны шутов, — и на ней он прибивал стальные подковки к каблукам каждой новой паре обуви, которую покупал. А потом шагал впереди нее чуточку слишком быстро, так что через каждые несколько шагов ей приходилось пускаться за ним неуклюжей рысцой. И при каждом его шаге она слышала скрежет разделочного ножа по задней ступеньке, и из тротуара выбивался огонь.

Брак Джин продолжался двадцать лет. После виноватого разочарования медового месяца наступила более медленная длительная угнетенность жизни вместе. Быть может, она слишком уж безоговорочно воображала, что будет это совсем как не жить вместе: что жизнь высокого воздушного неба и легких вольных облаков будет продолжаться — жизнь вечерних поцелуев на сон грядущий, волнующих встреч, глупеньких игр и невысказанных, чудом сбывающихся надежд. Теперь она узнала, что надежды, чтобы они хоть как-то сбылись, необходимо высказывать вслух, а игры выглядят куда более глупенькими, если играть в них в одиночку; ну а волнующие встречи так быстро и так регулярно следовали за поцелуями на сон грядущий, что никак не могли остаться волнующими. И, наверное, для Майкла тоже.

Но особенно ее ставило в тупик то, что оказалось возможным жить совсем рядом с кем-то даже без намека на ощущение близости — во всяком случае, без того, что всегда представлялось ей близостью. Они жили, ели, спали вместе, у них были шутки, всем другим непонятные, они знали друг друга вплоть до нижнего белья, однако это порождало только системы поведения, а не бесценное единство откликов. Джин воображала — так ведь? — что жимолость обовьет боярышник, что деревца, посаженные рядом, переплетутся в арку, что две ложки прильнут друг к другу каждым изгибом, что двое станут одно. Глупенькие фантазии из книжек с картинками, поняла она теперь. Она все равно могла любить Майкла, даже хотя не умела читать его мысли или предугадать его реакции; он все равно мог любить ее, даже если словно бы оставался спокойно безразличен к ее внутренней жизни. Ложка не может прильнуть к ложке, только и всего. Было ошибкой вообразить, будто брак способен воздействовать на математику. Один да один всегда равно двум.

Мужчины меняются, когда женятся на вас — вот что обещали женщины деревни. Погоди, деточка, сказали они. И потому Джин лишь отчасти удивлялась постепенному притуплению радости и пришедшим на смену усталым резкостям. Больше всего ее угнетало, что теперь в источники раздражения для Майкла превратились именно доброта и нежность дней его ухаживания. Казалось, его сердит, что от него ждут, чтобы он и после брака вел себя так же, как до него; а эта сердитость становилась источником новых причин сердиться. Послушай, словно говорил он, ты думаешь, будто тогда я тебя обманывал, скрывал, какой я на самом деле, ведь так? Да ничего подобного. Просто я не сердился, а сейчас сержусь. Как ты смеешь обвинять меня в нечестности? Однако, на взгляд Джин, был ли он честен тогда или нет, никакого значения не имело, если он сердился сейчас.