Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана

Саваоф призадумался, взял большим и указательным пальцами нижнюю губу в скобочку.

— Насчет талантов на Руси не от тебя первого слышу, — произнес он, выдержав многозначительную паузу. — Насчет же правителей, тут больше людских происков, нежели Божьего промысла. Вы же рай на земле строили под водительством большевиков. Соорудили ад. Взять последнего избранника — вместо крови вообще сивуха, рычит, крушит… А вам и по ндраву… Таланты разные бывают, в том числе и от Лукавого — злые гении. Этих все больше и больше, а ты — все-таки больше наш, от Бога который. И полагаешь, что рай своими деяниями заслужил? Тем, что стоял, получается так, насмерть, чтобы не разлетелись по миру идиотские мысли Аэроплана Леонидовича Около-Бричко? Так ведь это же верхушка проблемы, а суть в чем? Да в осатанении вашего так называемого прогрессивного человечества и советского общества в особенности. Торжество бездуховности, преклонение перед Мамоном, циничное презрение идеалов чести, достоинства, справедливости, всепрощение иудиному греху, да какое там всепрощение — поощрение! — вот что такое ваше общество сегодня.

— А оно разве только наше и нисколечко не ваше?

— И наше — тоже. Но дерзишь.

— Так что же вы, на небесах, от нас хотите? Если вам, всемогущим и всемилостивым, это не под силу, как и людям, то во что же тогда верить, на что надеяться и на кого уповать? Вы тут бездельничаете вовсю, а нам, почти одноклеточным и почти уже хладнокровным пресмыкающимся, велите бороться с судьбой, которой вы же и ведаете? Или — кого любите, того и наказываете, того и испытываете? Да сколько же можно так любить нас? Не лучше ли будет, если вы, небеса, отвернетесь от нас навсегда, оставите нас в покое — и Бог, и Дьявол? Сколько же можно нас так любить, душить в объятьях?..

— Вот оно — сатанинство из тебя так и прет. В плену смятения захотелось богоборцем побыть, ниспровергателем духа и морали? Ах, как красиво… Если это еще зарифмовать, то студенточки Литинститута кипяточком и обольются. Да ведомо ли тебе, душа Ивана, что страдание — единственный путь совершенствования человеческой природы?

— Но ведь счастье — лучший университет. Пушкин!

— Александр Сергеевич прав, — согласился Саваоф. — Но не безусловно — счастья-то надо добиться. Полагаешь, счастье — это удача, везение? Или, как сейчас принято у вас говорить, — халява? Увы. Счастье — это в высочайшем смысле Гармония. Как жаль, что ты не знаешь, как изобразил Всемосковский Домовой Знак Гармонии — тебя в этот момент доканывали коновалы. Гармония с самим собой, с небом и землей, с прошлым и будущим, со всеми людьми и всей природой — вот она, формула счастья. Только нет и не будет гармонии с Сатаной — гением дисгармонии всего и вся, разлада и разрушения. Ваше, как нынче вы сами же выражаетесь, дребанное общество идет по сатанинскому пути, называя это дорогой в цивилизованный мир. Мы с большим удовольствием вам подсобили бы, но вы же сами себе не желаете помочь!

— Так что же вы от меня-то хотите?

— Того, что захотел сам. Ты ведь захотел жить честно и праведно — вот и поживи так.

— И все?

— И все.

— А разве я не умер?

— Нет, еще не умер. Живи.

— Зачем?

— Чтобы жить.

— Не понимаю: жить для того, чтобы жить?

— Конечно, бессмыслица. С точки зрения маленького и обиженного жизнью человека. Но с точки зрения вечности, борьбы Гармонии и Вселенского Бардака, Порядка и Хаоса — нет.

— Кто ты: Создатель или Сатана? — закричал Иван на всю Вселенную.

— Нет. Я — Дух твой.

И рухнул Иван вниз…

Первое, что почувствовал — тело обрело плоть. Тяжкую, больную… Первое, что увидел — Солнце, вернее розовые его лучи, пронизывающие зеленые ветви клена, которые нависли над окном. Солнце, видимо, опустилось ниже, лучи погасли, листья клена потемнели. «Все равно, я увидел еще раз Солнце», — подумал он и услышал рядом с собой тихий плач. Какая-то старуха с высохшим от бесчисленных морщин лицом плакала и приговаривала:

— Жив, Ванюша, жив, слава Богу…

— Кому, извините, слава? — спросил он, еще не отойдя окончательно то ли ото сна, то ли от небес.

— Слава Богу, — эхом отозвались слова старухи в помещении, но голос принадлежал не ей, а самому Ивану. Он не произносил их, между тем они прозвучали явственно и громко. Иван, удивленный, посмотрел пристально на старуху — однако не она сидела возле его кровати, а он, Иван Где-то, собственной персоной. Только помоложе лет на двадцать и даже в безрукавке тех времен — вискозной, в мелкую розоватую клетку.