Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана

И вот настал момент, когда начала приоткрываться тайна всего происходящего с ним. Впереди на лестнице что-то забелело. Иван подумал, что это опять здешнее облачко. Но, приближаясь к нему, он стал различать очертания фигуры старца в белых одеждах. Седые волосы, белая борода, на плечах какая-то старинная льняная хламида, сандалии на босую ногу. Иван видел сотни раз точь-в-точь так нарисованные изображения Саваофа. И глаза были голубые и лучистые, но вот нимба вокруг головы никакого он, как ни старался, не рассмотрел. Иван с великими трудами поднимался, а тот стоял и поджидал — разве трудно было ему спуститься на несколько ступенек вниз? Только об этом он с раздражением подумал, как ступеньки, разделяющие их, стали намного выше. «Здесь права не покачаешь», — подумалось Ивану и тут же показалось, что эту его вынужденно смиренную мысль Саваоф отметил еле-еле уловимым прищуром цепких глаз.

Когда между ними оставалось две ступеньки, Саваоф поднял руку и, осенив Ивана Где-то крестом, сказал:

— Здравствуй, душа христианская. Куда путь держишь?

Иван Где-то поздоровался и спросил в свою очередь:

— А разве у меня есть выбор?

— Есть. Подумай.

— Думать вредно. Для здоровья и особенно для зарплаты. Или здесь не так? — Ивана что-то подзуживало дерзить Саваофу.

— Это у вас, на Земле, дуракам закон не писан, а умным думать вредно. Вот я и размышляю: куда тебя определить? В рай, пожалуй, рановато, перечишь начальству, но и ада ты еще не заслужил, поскольку безвинно познал его. Вот и сказал бы: в рай иду, ну и пошел бы себе…

Иван уже пожалел, что стал ерепениться, но и сдаваться сразу со словами: «Прости меня, Господи», как бы давая взятку своим смирением, себе не позволил — взбунтовались остатки человеческого достоинства, то бишь обуяла гордыня, самый страшный из грехов. Да и кто перед ним — сам Бог или архангел Гавриил, который является как бы начальником бюро пропусков при чистилище? Или небесный швейцар?

И тогда он рискнул пойти в обход: может, все-таки есть у него возможность хоть условно или хотя бы на полставки попасть в рай, поскольку в ад, конечно же, ему ну никак не хотелось.

— А что в книге моей написано — больше грехов или добрых дел? — спросил он.

— В какой книге? Мы не отдел кадров и не спецслужбы, где имеются на тебя дела. У нас деяния. Ты имеешь в виду «Книгу деяний?» Зачем тебе она нужна? Обжаловать мои действия хочешь, что ли, душа любезная? Вроде бы неплохой поэт, а с бюрократиной… Амбарную книгу изволите подать или счеты с деревянными костяшками, чтобы тут же, слюнявя пальцы, подбить бабки?

— Если в рай нельзя, тогда направляйте в ад, — согласился Иван Где-то. Словно во времена Брежнева принял встречный план — после этого адская перспектива представала не в жанре наказания, а добровольного желания пострадать больше положенного.

— Что, захотелось вместо перестройки и демократизации в теплое местечко попасть? Схимничать хочешь? — спросил собеседник и не очень-то знакомое слово прозвучало у него почти как «схимичить». — Ты, помнится, недавно захотел по правде, честно и чисто, в моральном плане, жить? А не дали? Крапулентин этот, директор издательства, отверг твою лучшую книжку, а ты на радостях да в больницу? Туда дружок твой, министр, примчался, а медики, коновалы, захотели пыль пустить в глаза важному чиновнику, вот и угробили тебя в самом прямом смысле. Большая драка была за тебя, душу то есть, между Великим Дедкой и Всемосковским Лукавым. Но ты, молодцом, мимо них да шасть на нашу лестницу. К Абсолюту взял направление — учти, это единственный случай, когда ты совершенно правильно поступил.

— «Абсолют» — водка такая появилась. Пробовал — сучок сучком. Может, самопальная попалась, — вставил Иван и тут свое мнение.

— Не ерничай, не шалабола перед тобой, любезный. Водку он пробовал! Ишь ты — на Руси невидаль какая… А кто глаголом будет жечь сердца людей? Кто?!

— А жечь что, есть ли они еще — сердца? Кровяные насосы с искусственными клапанами… — опять не сдержался Иван. — По-вашему как: пометили младенцу темечко — быть тебе русским писателем, да? Все, мол, само собой образуется у Богом отмеченного, да? А им, талантливым, и жить не хочется. Живые станут завидовать мертвым — это обещание уже выполняете? Знаете ли о том, что приятель мой незабвенный, Коля Рубцов, показывал мне вологодскую деревеньку на угоре и грустно говорил при этом: «Здесь каждый год в избу бьет молния. Все уже выехали, осталась одна семья. Как она уедет, я обязательно поселюсь здесь. Буду ждать молнию, когда она в меня ударит». Не от молнии погиб, а от взбесившейся бабы… А страной кто правит? Если не живодер, так самодур. Ленька-то с колес правил, а теперь — методом недержания речи? Моча М. Дойчеву в голову бьет? А власть-то от Бога! Или как? Только одного помазанника люди назвали Мудрым, да и то почти тысячу лет тому назад. Чем талантливые прогневили небо? Не награда это, а наказание. Тем более сейчас.