Александр Ольшанский - Евангелие от Ивана

Ничего иного не оставалось — надо было возвращаться. Торчи или не торчи над наркоиглой, а вместо старого московского черта прибывает новый. С прежним, если можно так сказать, в конце концов, удалось сработаться, а с новым? Сплошная суета, тщетная, надоедная…

Великий Дедка зевнул в полнеба и взял курс не на крышу ресторана на башне, а на детский холмик перед дворцом Шереметевых. Уж так захотелось стать вдруг маленьким и беззаботным, кубарем скатиться по зеленой траве-мураве вниз, помчаться к пруду и со всего разбега броситься в холодную воду. Ощутить, как ее струи освежают и наполняют тело бодростью и энергией.

Однако дежурный в центре управления полетами счел это желание неуместным и посадил его все-таки на крыше «Седьмого неба». Ангел смерти Асраил от удивления приостановился на вечном трехколесном велосипеде, а потом, когда рядом с ними приземлился мягко и театрально, словно в балете, некто в смокинге при бабочке, хмыкнул, закрыл демонстративно нос ладошкой и нажал на педали. Черт на палке радостно взвизгнул — как же, опять он посол родного начальства.

Спустя секунду и до Великого Дедки дошел густой смрад западноевропейского цивилизованного парфюма, настолько едкого, что распространялся даже против ветра. Московский Домовой терпеть не мог этот запах и когда сталкивался с ним, то почему-то вспоминал королеву Марию Антуанетту, которая, бедняжка, всего-то в жизни дважды мылась — перед конфирмацией да бракосочетанием. Остальное время, как и ее цивилизованные подданные, перешибала амбрище немытого тела знаменитыми французскими духами. Собственно для этого они, у арабов позаимствованные, и предназначались.

— Простите великодушно, — обратился к Дедке прилетевший и при этом тряхнул гривой длинных волос, поправил их обеими лапами — и смокинг распахнулся, обнажая на сорочке кроваво-красную надпись «PERESTROYKA», — не подскажете, куда я попал? Это Лимитград?

Великого Дедку сбил с толку не столько вопрос, сколько любезность незнакомца и необычность его прикида, если по-нынешнему выражаться. Приблуда был в смокинге, но как бы босиком — из штанин торчали копыта, обросшие грубой бурой шерстью. По дороге сюда он, судя по всему, продрог — на смокинг была наброшена модная на Западе советская солдатская шинель, в данном случае с синими погонами и золотыми буквами «ГБ».

— Извините, пожалуйста, ваше доброжильское высокопревосходительство, у вас с процессором ничего не случилось? Заклинило чаговые чипы? Явная задержка с реакцией. Так это Лимитград или еще нет? — Лукавый хамил и при этом импортно, сугубо по-заокеански улыбался.

— Нет, пригород Бамута! — весело откликнулся ангел-мусульманин и надрывно, давясь кашлем, на ходу хохотал.

— Владения Баламута? — съерничал Лукавый.

— Это Москва, — сказал Великий Дедка.

— Была Москва, да сплыла. Теперь ее вроде бы как и нету. Никто и не знает, как ее теперь величать. Третьим Римом, образцовым коммунистическим городом? Прямо-таки беда, — с наигранным сочувствием сокрушался нечистый. — Я вот только что был на заседании Европейской Либеральной Ассоциации, ЕЛА сокращенно, чтоб не пропал никогда у нее зверский аппетит. Наряду с другими важнейшими вопросами члены ЕЛА, а это западные интеллектуалы, обсуждался и такой: допустимо ли кормить младенцами зверей в сараевском зоопарке? Имеются в виду, разумеется, исключительно сербские младенцы, поскольку других зверям не дают, за что неотвратимо понесут наказание сербские руководители. Так вот, к сожалению, я не успел изложить свою точку зрения, поскольку был откомандирован сюда.

Мой предшественник в сотрудничестве с вами добился таких грандиозных успехов, что его отправили на повышение — и опять заокеанское предъявление белоснежных зубов как на рекламе жевательной резинки. — По пути сюда я познакомился с замечательным документом, которые вы подписали. Поздравляю! — Лукавый принялся пожимать руку Великого Дедки обеими лапами, но, к удивлению домового, никакого молниевого молока, струящегося по телебашне, нигде и ничто не заискрило. Только сильнее завоняло паленой грязной шерстью.

Великий Дедка пристально всматривался в обличье Лукавого и не находил в нем ничего, напоминающего морду вепря с пылающими глазами и слюной, пенящейся в пасти и стекающей по желтым клыкам. Перед ним было лицо типичного вест-интеллектуала, действительного члена ЕЛА, в прошлом слегка прихиппованного, переболевшего в конце шестидесятых годов леворадикальной почесухой и почти всеми венерическими болезнями, поскольку вместо желаемой социальной революции подвернулась революция сексуальная. Не считая босых копыт, в его облике была еще одна сугубо либеральная деталь — длинные сальные волосы на голове, которые, вероятно, при необходимости легко превращались в рога.