Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

— Капитан, объясни, я не понял: так его судить будут за изнасилование или за рок-музыку? А если они любят друг друга?

— Не капитан, а товарищ капитан. Хоть вы, старшой и из столицы, — Сучкарев, елдыжничая, употребил множественное число, — но мы тут тоже щи не лаптем причесываем. За любовь статей уголовного кодекса не положено. И за музыку у нас не судят. Моральный облик, да, судом учитывается. Судят у нас за преступления. Тут у нас чин по чину — и показания свидетелей, и возмущение общественности. А как же!..

Товарища Ширепшенкиной в школе не оказалось — уехала в Шарашенск. Василий Филимонович не надеялся ее застать, в глубине души ему и не хотелось с нею встречаться — она эту кашу заварила и, судя по всему, варево свое снимать с плиты не собирается. Никакая сила не заставит ее по доброй воле отказаться от такого громкого дела: он хорошо знал, не раз страдая от нее, эту породу свирепых педагогических дамочек, готовых мальчишку за то, что он соседку по парте дернул за косу, упечь лет на десять в колонию самого строго режима. Милиции приходится защищать ребят от разъяренных педдамочек, считающих детей своими злейшими врагами и неисправимыми преступниками.

Да и по отношению к Роману закралось к нему сомнение: а вдруг… Лида всегда говорила: не Роман, а Ромашка у нас — девочка. С детства любил пиликать на скрипке, откуда это и взялось у него, на балалайке тренькал, на аккордеоне наяривал. После культпросветучилища его призвали в армию, направили в Афганистан, где он в первом бою был тяжело ранен. Вернулся домой еще больше не от мира сего — ушел в музыку с головой, словно с ее помощью создал себе закуток в этой жизни без зла и войны, без насилия и несправедливости, и тут нате вам — мечтатель этот обвиняется по тяжелейшим статьям.

Василий Филимонович вернулся в Малые Синяки. Иван Филимонович обнял брата, положил ему на плечо морщинистое, запеченное на крестьянских ветрах и дождях лицо, заплакал. Поддержала его рыданиями и Лида, обхватила руками братьев и запричитала:

— Ой, Васенька, горе у нас, Ромочку посадить вздумали. Ни за что вздумали…

На шум прибыл Туда-и-Обратно, смирнехонько уселся на скамейку, поставил палку между валенками и ждал дальнейших событий. Невесть откуда взялась и недавняя знакомая Мокрина Ивановна Тарасенко. Узнав Василия Филимоновича, всплеснула руками и нарочно для деда сказала:

— А мы хорошо с Василием Филимоновичем знакомы. А як же, он меня сажал…

— Ну, что я говорил, ведь сажал, не могут они не сажать. Легавый он и есть легавый, — затрясся в негодовании Туда-и-Обратно.

— Та на самосвал, диду, сажал, на самосвал, шоб я до вокзала добралась…

И тут все заговорили наперебой. У Василия Филимоновича был богатый опыт общения с массами галдящих граждан, но и ему пришлось на первых порах нелегко. Туда-и-Обратно продолжал костерить его на чем свет стоит, гражданка вступила с ним в контры. Иван Филимонович продолжал, давясь слезами, свое стремление что-то объяснить брату, его поправляла Лида, пока не появилась чернобровая красавица с русой косой до пояса. Лида переключилась на нее, называла ее Женечкой — оказалось, что Мокрина Ивановна была ее родной теткой. Ой, мир тесен, как тесен мир… В отличие от всех Женечка, как показалось Василию Филимоновичу, молчала, не вопринимала завтрашний суд всерьез, как нечто неотвратимое и грозящее большими неприятностями. Может, ей после Чернобыля и нечего бояться, подумал он, может, живет она в других масштабах, нежели мы, грешные.

Лида называла ее доченькой, и в этом никакой фальши не чувствовалось — девушка подошла к матери Ромки, чтобы успокоить, и неожиданно разревелась тоже.

Обилие слез не помешало Туда-и-Обратно втолковать гражданину начальнику, что Мокрина Ивановна не бомж, купила у него за сто рублей избу, которая, как гражданину начальнику известно, принадлежала покойной супруге деда, и была у него через два огорода навродь дачи. Мать Женьки сюда ездит, а живет в казенном доме на центральной усадьбе, поскольку она не в начальниках ходит, а в доярках, и доить рано надо.

Тот, Кого Здесь Называют Прокурором не принял за целый день ни Ивана с Лидой, ни Женьку, ни ее мать, ни Мокрину Ивановну: полдня просидел на совещании начальства, полдня — в кабинете. И это все зараза Ширепшенкина, она Ромочку нашего посадить захотела, ни за что посадить вздумала, она и свидетелями быть двух соплячек подговорила. И родителей их запугала: одна соплячка дочь зоотехника, которого сам лендлорд товарищ Ширепшенкин вот уже третий год держит что называется на крючке, обвиняя в падеже ста пятнадцати телят. Если дочь заартачится, зоотехнику придется выплачивать огромную сумму или самому садиться в тюрьму. Вторая соплячка — дочь кладовщика, тот машинами комбикорм продавал налево и направо, он тоже под следствием. Ему тоже прощение выйдет, если его дочка скажет на суде, как надо.