Виталий Щигельский - Время воды

— Проводи меня домой, суслик, — сказала она безапелляционным тоном.

Мы с Машей остались одни. Мы не стали разговаривать на рабочие темы, мы вообще больше не разговаривали. В жарком полумраке тесного офиса, разжигаемые изнутри джином «Gordon», мы с Машей оказались разделенными только двумя слоями ткани, которые вскоре были за ненадобностью упразднены.

Офисный диван был неприлично коротким, на нем не нашлось места моим длинным ногам и прекрасной Машиной головке, которая с отставанием на два такта настойчиво и упорно билась о факс. Из приемника хрипло органировала мадмуазель Успенская: «…мама, пропадаю я, пропадаю я…» Я был готов с ней согласиться. Вслед за Машей я покинул пространство морали и нравственности, разума и здравого смысла и оказался на территории рудиментарной физической чувственности и первобытных инстинктов. Я пробыл там с вечера пятницы до середины дня воскресенья, говея на складской еде и питье. Я не показал себя разговорчивым, зато не дал усомниться Марии в своей плодовитости. За неимением контрацептивов я предохранялся прямо на факс, и в конце концов факс сгорел.

Из склада мы с Машей вышли, поддерживая и поглаживая друг друга, ослабленные, но решительные. Маша готовилась порвать со своим женихом. Я собирался нанять машину и перевезти спящую Лену на ее собственную жилплощадь…

Перевозить мне ее не пришлось. Дома было пусто. На столе лежала обертка от шоколадки «Аленушка», на которой помадой было крупно написано грубое прощальное слово «подонок». Впрочем, буквы выглядели плавными и ленивыми, можно даже сказать, какими-то сонными. Их умиротворяющая округлость помогла мне не испытывать угрызения совести.

Пять зимних месяцев прошли незаметно, утонули в тепле и уюте, в Машиных мягких грудях. Канул в никуда болезненный капризный апрель. Наступил май. Поглощенный перегруппировкой ящиков, мешков и коробок из машин на склад, со склада в холодильник, из холодильника обратно — в кузова автомашин в будние дни, запертый по выходным в бермудском треугольнике комнаты между диваном, телевизором, холодильником и Машей, я не слишком успевал смотреть на лица и не интересовался ходом общественной жизни.

Страна по-прежнему находилась в периоде полураспада, шел кровавый дележ денежных потоков. Заводы и фабрики стояли без рабочих, станков и сырья. Выпивка, жратва, носильные вещи, фильмы и автомобили прибывали из-за рубежа. В горах шла война. Москва с какой-то нездоровой одержимостью боролась за право содержать за свой счет экономически отсталый и криминальный регион, образуя устойчивую гомосексуальную пару, где столице выпадала роль чувственной и пассивной половины, в геополитическом смысле, конечно. Войны шли в парламенте. Дискуссии перерастали в споры, споры — в драки. Иногда доходило до дуэлей с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами, правда, в роли дуэлянтов выступали не толстые депутаты в малиновых пиджаках, а доверенные лица в спортивных костюмах. Каждый день приносил новый закон, отменяющий закон предыдущий.

Впрочем, общих законов не было, каждый жил по своим, и мы с Машей тоже. Наша личная жизнь складывалась неплохо. Я зарабатывал на жизнь трудом мускулов. Мария — нейронами мозга — подсчетом того, что я ношу.

— Витеныш, ты лучший! — повторяла Маша ежеутренне и ежевечерне.

Это был примитивный и вполне женский прием, типа «тебе слабо?», но он работал. И что бы я с тех пор ни делал — носил коробки, жарил котлеты, стирал носки, любил Машу — я изо всех сил старался. Я эксплуатировал себя сам.

Мы много работали, много ели, приобрели стиральную машину, видеомагнитофон, телевизор и две лайковые куртки, отороченные каракулем. Под нажимом Марии, под воздействием мягкого пряника ее бюста и желчного хлыста ее слов, я прошел ускоренный бизнес-курс при педагогическом институте им. Герцена. Будние вечера скользкого морозного февраля я провел на втором этаже дома сорок восемь по набережной реки Мойки, где узнавал тайны большого бизнеса от бодрого старичка в двубортном костюме. Он говорил быстро, нечетко, почти не делая пауз, и, увлекаясь, сглатывал окончания фраз. Он приходил в институт пешком, как и я, курил сигареты без фильтра, как Генофон, и, судя по внешнему виду, был, скорее, люмпенизированным марксистом, чем преуспевающим буржуа. Однако никто из учеников не задал ему вопрос, чему их может научить человек без собственного дела и денег.

Грубая работа выбивала из головы способность абстрагироваться и фантазировать, поэтому на вечерних тренингах мне обычно не удавалось представлять себя биржевым игроком или владельцем сети химчисток. Мне хотелось спать, и в перерывах между парами я шел в туалет, где под две сигареты выпивал фляжку коньяка емкостью четверть литра.