Виталий Щигельский: Время воды

Последнее вырвалось у меня, когда, потерев ладонь о ладонь, я увидел, что они в синих чернильных подтеках. Крашенные гуашью для придания сочности цвета погоны линяли. Линяли и аксельбанты, только не синим цветом июльского неба, а золотисто-желтым — солнечным; и, скорее всего, точно так же сходила краска с шевронов.

Все без исключения дембеля пидорят парадную форму. Добавляют ей вкусности, а цвету — насыщенности. Гуталином, тушью, синькой, зеленкой, серебрянкой — в зависимости от принадлежности к роду войск. Дорабатывают консервативный стиль дизайнеров Минобороны согласно собственным культурным и национальным особенностям. У туркмена шинель должна походить на богатый халат, у украинца — на жупан. Я строил свой стиль на петровских традициях, в духе солдат-гренадеров.

Низкое качество красок и непогода превращали меня из гвардии дембеля в низкосортного человека — в «человека московской области», в чмо, одним словом.

— Сбежал, говорю? — развил свою мысль дворник, отпуская лопату и протягивая мне мятую картонку «Стрелы». — Да ты не бзди, сейчас все дезертируют. Валом валят кто куда. Из Таджикистана — в Татарию, из Кишинева — в Москву, из Москвы — в Лондон. Такое время, брат.

— Как это?

Я машинально сунул в рот сигарету и в несколько попыток прикурил от зажженной дворником спички. Меня лихорадило от позора и смутного предчувствия надвигающейся опасности.

— Пипец, брат, — произнес он с сочувствием, — перестройка.

Слово «перестройка» я слышал по воскресеньям на политинформациях и когда удавалось посмотреть телевизор. Чаще всего — от добродушного мягкотелого старика с большой гематомой на лысине, своей формой напоминавшей картографическое изображение Соединенных Штатов. Слово «перестройка» из уст старика выходило тягучим и сладким, как свежий липовый мед.

В моем наборе оптимистических ожиданий от прелестей гражданской жизни, с того, как я начну новую жизнь, в обязательном порядке присутствовала сцена медленного танца с девушкой, одетой в белое короткое платье и пахнущей свежим липовым медом. Я сумел представить этот миг так реально, что в моей голове зазвучала музыка, и я расслабился.

И напрасно. Дворник прищурился, разглядывая меня, и поставил свой насущный вопрос иначе:

— Ну, скажи честно, сбежал ведь, сбежал? Из каких войск?

— Из каких надо, — я еще не забыл о военной тайне, но уже ответил неправильно.

Глупый дворник непонятно чему обрадовался и закричал громко на весь вокзал:

— Милиция, патруль! Здесь на пятой платформе живой дезертир!

Я попытался заткнуть его, но моя ладонь оказалась уже, чем его рот, раскрытый на максимальную ширину. Мало того, дворнику удалось прокусить мою перчатку своими гнилушками. «Гнилые зубы могут быть ядовитыми», — подумал я и ударил кулаком по желтой тупой голове сверху вниз.

Дворник ослабил хватку, один из его желтых кривых клыков остался болтаться в моей перчатке. Если бы я был людоедом, я бы просверлил в нем дыру и повесил на шею. Но в нашу сторону уже бежали. Морской офицер в черной шинели и два сухопутных курсанта со штык-ножами на ремнях и красными повязками патруля. Они появились внезапно, примерно со стороны Хельсинки, словно сидели под платформой в засаде или прятались там — у военных моряков часто наблюдается боязнь берега, так называемая «сушебоязнь».

С противоположной стороны — от входа в метро — ко мне устремился пеший наряд милиции. Трое салаг, вооруженных резиновыми дубинками, облаченные в мешковатые робы из кожзаменителя и ботинки на тонких скользящих подошвах.

В тени мусоросборника тихо крались два оранжевых дворника. Они выглядели примерно так же, как и мой спарринг-партнер, правда, были повыше ростом.

Будь сейчас рядом со мной ребята из взвода или хотя бы один удмурт Виктор в неровном расположении духа, мы бы смогли не только отбить их атаку, но и взять вокзал под свой полный контроль. К сожалению, реальное положение дел исключало такую возможность. Все мои друзья были уже далеко: кто в Кызыл-Орде, кто в Ижевске, кто во Владивостоке. Может быть, их, как и меня, в эту минуту тоже пытались скрутить менты.

Нащупывая слабое звено в их сужающемся оцеплении, я еще раз огляделся вокруг, пригнулся, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, и побежал на оранжевых дворников. Я рассчитал правильно: малодушные, не присягавшие родине, они с воплями бросились прочь.

На перронах началась настоящая суета, показавшая мне глубинную разобщенность нашего общества. Оказалось, что самым сильным желанием граждан было желание убежать. Граждане словно ждали некоего сигнала, чтобы утолить невыносимую жажду бегства. Но сначала они разбились на более-менее однородные сообщества.