Анна Матвеева - Есть! [litres]

Съёжившись, как под обстрелом, придерживая тугой и жёсткий, словно бы в любую минуту готовый выстрелить живот, бедная Марина Дмитриевна понимала, что акушерке надо дать прокричаться, и что лишь после этого можно будет закричать ей самой.

Акушерка действительно прокричалась – последними её словами стали спокойное и даже философское: «Рожають, сами не знають, для чего и от кого». Увидев долгожданные слёзы на ресницах роженицы, акушерка сдулась, как проколотая шина, и вздохнула:

– Ну ладно, что с тобой сделаешь… Сейчас доктор придёть. Эй, погоди, ты что, уже рожаешь? Так что сразу не сказала, с картой какой-то приставала! Василь Святославыч! Василь Святославыч! Тут женщина уже это самое!.. Уже головка видна!

Роженица тянула единственную ноту «ля-я-я-я-я», пропевая ее, впрочем, как «у-у-у-у-у-у». Василь Святославыч, на ходу дожёвывая пирожок с зелёным луком и яйцом, мчался в приёмный покой, где уже почти явился на свет первый и единственный ребёнок Марины Дмитриевны Карачаевой.

Он родился под бодрую ругань акушерки и ласковые пришепётывания врача, в передних зубах которого застрял кусочек зелёного лука: Марина Дмитриевна видела его мучительно чётко. Синий громкий младенец возопил за несколько минут до полуночи.

– Записываем двенадцатого, – сказала акушерка, и строго глянула на потную Марину Дмитриевну. – Придумала, как назовёшь?

– А чего тут думать? – влез весёлый доктор. – В такой день родился – будет Юриком!

Много лет спустя, когда невестка Еленочка родила свою Лизу в новеньком, по последнему слову медицинской моды отделанном роддоме, Марина Дмитриевна вспомнила свои унизительные роды, и то, как орала на неё дура-акушерка, и этот зелёный лук в зубах… Вспомнила – и спустя столько лет вдруг ужасно разозлилась! Еленочка лежала в отдельной палате – с телевизором, душем и детской люлькой – и гордо кормила свою Лизу, а Марина Дмитриевна и радовалась внучке, и внутренне плакала злыми слезами. Вот если бы отмотать время назад, Марина Дмитриевна нашла бы, что ответить и акушерке, и Святославычу, назвавшему её единственного сына Юриком! Вежливо кивая в такт Еленочке, Марина Дмитриевна думала о том, что имя «Юрий» ей никогда не нравилось, и что гагаринский полёт в космос всего лишь совпал во времени с главным событием её жизни.

Марине Дмитриевне нравилось совсем другое мужское имя – Евгений. В нём эргономично сочеталось всё, к чему она была неравнодушна, – гениальность, благородство, великая русская литература и хитрые глаза артиста Евстигнеева в его лучших ролях.

Евгением звали единственную любовь Марины Дмитриевны, которую ей, впрочем, пришлось делить с ближайшей подругой – Бертой Дворянцевой. Девушки вначале учились вместе в консе, а потом долго играли в одном оркестре, – Берта оглаживала арфу, Марина дула в кларнет. Евгений сидел между ними с виолончелью, и косился то вправо, то влево. Он перевёлся в оркестр из большого сибирского города, был привычен к темноте и к морозам. Жёлтые, с коричневым ободом глаза и длинные, аккуратно выточенные пальцы – вот первое, что в новом музыканте заметила Марина и о чём сразу же рассказала Берте. Тем вечером на одной своей ладони Евгений записал синими чернилами телефон Марины, а на другой – номер Берты. О дружбе своей обе они тут же позабыли.

Берта Дворянцева вместе со своей одесской мамочкой появилась в городе накануне консерваторских экзаменов – яркие гражданочки с хорошей примесью южной крови. На Берту все сворачивали шеи – и абитура, и студенты, и преподаватели, – но рядом с ней гордо вышагивала маман, охлаждая всех предостерегающим взглядом. К Марине Карачаевой одесситки расположились сразу – общими данными маленькая кларнетистка явно уступала Берте, правда вот фигурку вырастила ладную, такая до пятидесяти лет служит верно, как хороший диплом. Впрочем, Дворянцевы великодушно простили Марине её фигуру и записали кларнетистку в верные подруги. Марине ничего не оставалось делать, как согласиться на эту странную дружбу – сразу и с Бертой, и с маман.

Маман всегда всё решала за Берту – с ней нужно было согласовывать любые жизненные вехи и получать дозволение на каждый новый шаг. Лишь годы спустя Марина узнала о счастливом школьном прошлом Берты – маман выкашивала все лишние, на её взгляд, человеческие посевы, которым вздумалось расти рядом с дочкой. Так, одного слишком шустрого мальчика она таки выжила из класса, а возмутившаяся произволом училка довольно быстро отправилась следом. Наверное, думала Марина, после отъезда Дворянцевых Одесса вздохнула полной грудью! В нашем городе маман сильно мёрзла, ругала страшными словами климат, отвратительную рыбу из магазина «Море» и – особенно! – местные помидоры, даже у рыночных торговцев не способные налиться правильным цветом («где ты, фонтанская помидора?»). Готовила она, как часто бывает с такими стервами, божественно (по собственной же характеристике), дома у них всегда стоял густой ароматный туман, и вечно голодная кларнетисточка не раз и не два глотала слюну уже на слове «Здравствуйте!», пробираясь следом за Бертой в кухню. Но всё же климат и помидоры не перевесили на общих весах славу нашей консерватории, ради которой Дворянцевы бросили Одессу, – Берта обязана была получить диплом именно этого учебного заведения и сделать блестящую музыкальную карьеру. Возможно, ей удалось бы ещё и выйти замуж… При заведомо невыполнимом условии понравиться маман жених вместе с белой лапкой Берты получил бы ещё и квартиру, и светло-голубенькую исписанную сберкнижку, и теоретическую (готовую в любой момент обратиться практической) возможность назвать своей родиной далёкую – и совсем уже тёплую – страну… Но условие, как мы сказали, было заведомо невыполнимым: маман не жаловала мужчин в принципе – как вид, род, класс и жанр. Чудо, что у неё родилась Берта, – обычно в науку таким женщинам Бог посылает сына с фанабериями. Но родилась – Берта. Беспроблемный ребёнок, каких обычно хвалят в детстве за покорность и послушание, а потом в зрелом возрасте ругают за всё то же самое, внезапно переставшее быть востребованным, – теперь требовались агрессия, самостоятельность, напор! Берта училась на «отлично» в двух школах: общеобразовательной с углублённым до центра Земли английским и в музыкальной. Берта слушалась маман, даже когда той дружно отказывали сразу и чувство меры, и чувство реальности. Ожидалось, что из неё вырастет женщина, навеки обречённая стыдливому цветению в раскидистой маминой тени – как часто случается с такими девочками. Однажды Берта на полном серьёзе попросила составить для неё список книг, которые должна прочесть каждая образованная девушка. Марина его действительно составила. А Берта, умора, послушно всё по списку перечитала.