Симона Бовуар - Зрелость

«Флора» закрыта. Я сажусь на террасе кафе «Дё Маго» и читаю «Дневник» Жида от 1914 года; много схожего с настоящим временем. Рядом со мной Аньес Капри, Соня и ее смуглая подруга. Они спешат покинуть Париж. Капри собирается уехать в Нью-Йорк. Все с тревогой говорят о вчерашней ночной тревоге. Рассказывают, что немецкие самолеты пересекли границу с разведывательной целью. Все это малоинтересно, разве что красочно. Пока еще не ощущается, что это действительно война; все ждут: чего? Ужаса первой битвы? В настоящий момент все происходящее похоже на фарс: напыщенные люди с противогазами, кафе с замаскированными окнами. Сообщения ни о чем не говорят: «Военные операции проходят нормально». Есть ли уже убитые?

Как медленно, с утра до вечера, дни скользят к бедствию; медленно, так медленно. Площадь Сен-Жермен-де-Пре мертва под солнцем, мужчины в спецовках перекладывают мешки с песком; какой-то человек играет на маленькой флейте; торговец продает арахис.

Я ужинаю с венгром на террасе бульвара Монпарнас; я пью много красного вина, потом аквавит в кафе «Викинги», похожем на склеп. Венгр объясняет мне, что он записался добровольцем, потому что не может ни вернуться в Венгрию, ни добиться во Франции приличного положения. Он делает мне признания относительно своей сексуальности и в конце концов наводит на меня смертельную скуку. Я возвращаюсь к себе. Девушки поджидают клиентов с противогазами на боку.

Меня разбудили взрывы. Я выхожу на лестничную площадку. «Это пулеметы», — кричат мне. Сирены выли часом раньше. Я одеваюсь, спускаюсь, ничего больше не слышно, и я поднимаюсь спать.

6 сентября.

Читаю газеты в «Трех мушкетерах». В «Марианне» больше никаких кроссвордов: все игры такого рода запрещены из опасения условного кода. Внезапно опускается металлическая штора, и люди выходят: сирены. Люди, очень спокойные, собираются на улице маленькими группами. Я возвращаюсь в отель: хозяйка продолжает мыть посуду, а я читаю Жида у себя в номере, а после окончания тревоги — в «Доме». Согласно «Пари-Миди», настоящих сражений на нашем фронте пока еще нет. Фернан говорит, что эта война кажется ему войной-розыгрышем, мнимой войной, очень похожей на настоящую, но внутри пустой. Продлится ли это?

7 сентября.

Я нежно привязана к этому перекрестку Монпарнаса: его полупустым террасам кафе, лицу телефонистки «Дома»; я чувствую себя в тесном кругу своих, и это ограждает меня от тревоги. Я пью кофе, читая Жида, и какой-то тип с немного выпученными глазами, которого мы часто видели в «Доме», обращается ко мне: «Видеть кого-то, читающим Андре Жида! Можно подумать, что великой глупости не существует!» Он рассказывает мне, что вчера на террасе «Дома» жена Бретона устроила скандал, крича изо всех сил: «Эта сука, генерал Гамелен!» Его зовут Адамов, он немного знает сюрреалистов.

Второе письмо от Сартра, который все еще находится в Нанси.

Я купила журнал «Мари Клэр»; слово война не упоминается ни разу, а между тем номер вполне соответствует моменту. В туалете «Дома» какая-то проститутка подкрашивает лицо. «Я не пользуюсь тушью для ресниц, из-за газа», — таинственно объясняет она.

8 сентября.

Фернан находит меня в ресторане на улице Вавен и пьет со мной кофе. Вчера он видел Эренбурга и Мальро. Мальро пытается прийти на помощь иностранцам, которых силой забирают в Легион; создана словацкая армия; 150 000 евреев Америки предложили сформировать экспедиционный корпус, но похоже, власти собираются поддержать пакт о нейтралитете, и они не смогут приехать. Газеты сообщают об «улучшении наших позиций» и говорят о «жестоких сражениях между Рейном и Мозелем». Фернан утверждает, что будто бы уже сняли несколько оборонительных укреплений линии Зигфрида. Я иду в отель, где горничная рассказывает мне о молодом человеке, только что кончившем военную службу, как месье Бост, и теперь он снова в войсках; его бомбят. Я боюсь за Боста. И несмотря ни на что, боюсь за Сартра.

Неделя борьбы, ради чего? Я словно ожидала чуда, но неделя не продвинула меня ни на шаг, это только-только начинается; вот о чем следовало бы думать и о чем я не могу думать. Я не знаю, с какого конца подступиться к войне, ничего окончательного, как говорил Лионель по поводу своей болезни: вечная угроза. Иногда я принимаю состояние страха за кризис, которому следует отдать должное, но который необходимо попробовать сократить; а иногда это кажется мне моментом истины, а остальное — бегством. Ни малейшего волнения при виде тех мест, где я бывала счастлива; я ощущала бы его, если бы речь шла о разрыве. При разрыве речь идет о том, чтобы отречься от мира, который еще тут, который цепляет нас со всех сторон, и страдание ужасно. Но теперь мир раз и навсегда разрушен, остается лишь нечто бесформенное. Любая грусть, любое страдание под запретом. Нужна все-таки хоть какая-то надежда.