Симона Бовуар - Зрелость

Корреспонденты французских газет в Берлине утверждали, что Гитлер, сообщив в пятницу о германо-советском пакте, рассчитывал захватить Польшу в субботу, в пять часов утра, ему это не удалось, и вот почему он вызвал в Берхтесгаден Гендерсона. Возможно, он решит вести переговоры с польским правительством с помощью Италии. Сартру эти слухи не внушали никакого доверия. Зато, как и все, он был убежден, что война продлится недолго и что демократические силы ее выиграют. Газеты вспоминали слова Шахта: «Строго говоря, с карточками на хлеб войну заканчивают, но не начинают».

Германии не хватало продовольствия, железа, бензина — всего. У населения не было никакого желания позволить истребить себя: оно не выдержит, рейх рухнет. При такой перспективе война обретала смысл. В «Доме» мы встретили Фернана, во «Флоре» слышали разговоры сочувствующих коммунистам. Если СССР позволит Германии развязать войну, говорили они, значит он рассчитывает на мировую революцию. Такое оправдание пакта казалось нам утопией. По крайней мере, надеялись мы, уничтожение фашизма повлечет во Франции и во всей Европе развитие социализма. Вот почему Сартр не противился своей участи; он упорно работал над собой, чтобы заставить себя согласиться с этим. В последние дни августа я встретила Мерло-Понти и изложила ему нашу точку зрения: война, в общем-то, была приемлемым способом прекратить определенные безобразия. Он не без иронии спросил меня, почему в этом году я так спокойно принимаю войну, тогда как в прошлом году очень ее боялась. Что заставило его улыбнуться, так это, я думаю, то, с каким жаром я принялась отстаивать совсем свеженькие убеждения, однако — как и в большинстве случаев — мое обращение совпадало с обращением почти всех. В течение этих двенадцати месяцев война постепенно заставила смириться большую часть тех, кто во время Мюнхена еще верил в возможность ее избежать. Основная причина моей личной покорности заключалась в том, что я считала ее неотвратимой, и в целях сохранения мира в сердце пыталась победить себя, а не судьбу. Пыталась до предела возможного — до 11 мая 1940 года — следовать этой картезианской заповеди. Впрочем, я была не так спокойна, как уверяла себя: мне было страшно. За свою жизнь я не боялась, о бегстве из Парижа не задумывалась ни на минуту. Я боялась за Сартра. Он останется в тылу, возле какого-нибудь авиационного лагеря, уверял меня Сартр; гораздо больше его пугала скука, чем опасность: я верила ему лишь наполовину. И оба мы опасались за Боста: пехотинец второго класса — да это и есть пушечное мясо, а ему всего-то двадцать один год. Люди говорили, что эта война будет отличной от других; возможно. Нам очень хотелось бы угадать, как она развернется, а также что произойдет после . Пока мы были вместе и разговаривали, любопытство и своего рода горячка брали верх над печалью неизбежной разлуки.

А потом, однажды утром, это случилось. Тогда, в одиночестве и тревоге, я начала вести дневник. Он кажется мне более живым, более верным, чем рассказ, который я могла бы извлечь из него. Вот он. Я ограничусь лишь сокращением ненужных подробностей, чересчур личных соображений, пережевывания одного и того же.

1 сентября.

Десять часов утра. Газета излагает требования Гитлера; никаких комментариев, не подчеркивается тревожный характер новостей, но и о надежде ничего не говорится. Ничем не занятая, я в смятении иду в «Дом». Народу мало. Я едва успела заказать кофе, как официант сообщил: «Они объявили войну Польше». Оказалось, у одного посетителя кафе есть «Пари-Миди». Все ринулись к нему, а также к газетным киоскам: «Пари-Миди» не поступала. Я встаю, направляюсь обратно к отелю. Люди на улице ничего еще не знают, они по-прежнему улыбаются. На авеню дю Мэн у нескольких человек в руках есть «Пари-Миди»: их останавливают, чтобы прочитать заголовки. Я встречаюсь с Сартром, провожаю его в Пасси, куда он идет повидаться с родственниками, и дожидаюсь его в кафе «Виадук» у входа в метро. В Пасси совершенно пусто, ни одного пешехода на улицах, но на набережной бесконечная вереница машин, забитых чемоданами и детишками, есть даже мотоциклы с колясками. Я ни о чем не думаю. Я одурела. Возвращается Сартр. Объявлена мобилизация. Газеты сообщают, что она начнется с завтрашнего дня; это дает нам немного времени. Мы идем в отель, достаем в подвале солдатский мешок, башмаки. Сартр боится опоздать на пункт сбора, и мы на такси едем на площадь Эбер: маленькую площадь у ворот Ла Шапель. Она пуста. Посредине столб с объявлением: «Пункт сбора 4», а под объявлением — два жандарма. На стену только что приклеили плакаты: большое обращение к парижскому населению с сине-бело-красными полосами и, поскромнее, приказ о мобилизации, объявленной начиная со 2 сентября, 0 часов.