Симона Бовуар - Зрелость

Бати долго совещался с Дюлленом, они рассматривали гастроли в Америку и в нейтральные страны, но Америка Дюллену не нравится, к тому же он считает, что это означало бы бегство; он предпочел бы попытаться устроить во Франции что-то вроде походного театра, но это, похоже, трудно осуществить.

Мы въезжаем в Ферроль, и вот уже появляется темный силуэт, освещенный синей лампочкой, это Камилла. Она сопровождает экипаж, к нам присоединяются двое солдат, подшучивая над старой повозкой. Солдаты повсюду, дом мадам Ж… — матери Камиллы — является в то же время и санчастью; у нее самой одна лишь спальня, даже туалет она делит с сержантом. На углах улочек надписи: «Часть Х, Часть Y». Дюллен отвел рослую лошадь в конюшню и распряг ее, постаравшись не дать просочиться свету; здесь принимают те же предосторожности, что и в Париже. Затем мы вошли в столовую, где мадам Ж… строго посмотрела на нас, уже готовая уличить Дюллена.

Но меня она расцеловала в обе щеки. Она не слишком хороша собой, рыжая, но с седыми корнями волос, глаза навыкате, губы отвислые, лицо морщинистое, голос резкий и твердый. За столом она жестоко спорила с Дюлленом по поводу круга колбасы, а между тем она называет его Лоло и перед сном его поцеловала. Оставшись со мной наедине, Камилла рассказала, что ее мать эфироманка, и из-за этого в деревне скандал. Все стало особенно ужасно, когда у отца начался энцефалит, за ним ухаживала эта наркоманка, которая падала на пол, рискуя раскроить себе голову о каминную подставку для дров. Отца в конце концов перевезли в клинику в Ланьи, где Камилла в течение недели наблюдала его агонию. Она дает мне пролог и первый акт своей пьесы о принцессе дез Юрсен; я читаю их в постели. Заснув, я просыпаюсь только в одиннадцать часов утра.

17 сентября.

Печаль пробуждения. Сквозь замаскированное зеленым оконце сочится приятный свет, а я чувствую себя страшно опечаленной. Но прежде самым худшим в моих печалях было удивление, которое они у меня вызывали, и мой негодующий мятеж. Тогда как теперь я воспринимаю это спокойно, с ощущением чего-то привычного.

Камилла говорит мне несколько слов через дверь; они едут за провизией. Я привожу себя в порядок, спускаюсь. Мне нравится этот дом. Они еще больше украсили морскую комнату. Тут восхитительный старинный дорожный сундук и красное покрывало, расшитое изображениями роскошных судов. Марьетта приносит мне кофе в сад, ставит его на деревянный столик: цветы, солнце. Из кухни доносится шум кастрюль и кипящей воды: все выглядит так радостно! Я заканчиваю читать пьесу Камиллы, пишу письма. Напротив сада — солдаты; всюду солдаты; из-за этого деревня стала совсем другой.

Возвращаются Камилла с Дюлленом, выкладывают провизию, и мы обедаем в узком кругу; обед вкусный, с хорошим вином и виноградной водкой. Отношения Дюллена с мадам Ж… по-прежнему чарующие. Приходит родственница, молодая, несколько уродливая, она целует Дюллена, приветствует всех, затем сообщает, что русские вошли в Польшу; они утверждают, что это не отменяет их нейтралитет по отношению к другим нациям; кажется, русские подписывают договор с Японией и с Турцией. Это может означать трехлетнюю войну, пятилетнюю, словом, длительную. Я никогда еще не думала о длительной войне. Дюллен снова вспоминает о прошлой войне; он пошел тогда добровольцем, три года провел в траншеях без единого ранения; главным образом он вспоминает о физическом страдании, о холоде. Еще он искусно описывает судьбу легкой пехоты: газ, огнеметы, бомбардировки, люди, которые идут на приступ со штыками и гранатами. Он говорит с восхищением, а меня сердит то, что Селин называет некоторых командиров «героической и праздной душой».

Прогулка по полям с Камиллой под облачным, очень красивым небом; сгибающиеся от яблок ветви деревьев; мирные деревни с красными крышами: на фасадах домов сушатся гроздья фасоли. Мы останавливаемся на краю дороги, возле маленького вокзала и пьем лимонад на террасе отеля. Два солдата охраняют путь; бородатый — художник из Креси; другой держит в руках палочку полицейского. Проходят машины, нередко заполненные офицерами. Мы возвращаемся через поля и деревни. Это впечатляющий момент, и я вспоминаю то, что сказал мне Сартр в Авиньоне и что оказывается правдой: можно с огромным удовольствием жить в угрожающей обстановке настоящего; я не забываю о войне, о разлуке, о смерти, будущее перечеркнуто, и однако ничто не в силах уничтожить сладость и свет пейзажа, словно ты охвачен самодостаточным чувством, которое не укладывается ни в какую историю, исторгнуто из собственной жизни и неожиданно совершенно безучастно.