Барбара Квик - Девственницы Вивальди

Когда истории Джульетты кончаются, мы обе лежим без сна и молчим, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только плеском воды в канале, нашим дыханием да песнями случайных гондольеров.

Она не устает нахваливать художнице мою игру в надежде, что, может быть, та когда-нибудь пригласит меня к себе и ее скрипка перестанет быть просто безделушкой. Я же уверена, что мне ни за что не разрешат туда пойти — пока провожатой для таких визитов служит сестра Джованна.

Скоро у меня урок.

Шлю тебе тысячу baci, дорогая матушка, где бы ты сейчас ни была, да коснутся эти строки не только твоих рук и глаз, но также и твоего сердца.

Перечитывая эти письма сейчас, я могу только удивляться, что совершенно не подозревала о Джульеттиных планах — да и строила ли она эти планы или просто, влекомая силой чувств, в необдуманном порыве решила свою судьбу? Все же мы были ближайшими подругами: если бы она замыслила все заранее, то наверняка проболталась бы мне.

Я была для нее царем Шахрияром, а она — моей Шехерезадой, и из ночи в ночь Джульетта, лежа со мной бок о бок в постели, разматывала клубок повествований. Если бы мне довелось послушать подобные сказки сейчас, я бы сразу поняла, к чему они ведут. Но тогда я сама носилась со своими любовными мечтами и поэтому лишь зачарованно слушала, как Джульетта повествует о своих. Да и не позволила бы она себя остановить, даже если бы у меня хватило ума и желания. От препятствий любовь разгорается еще сильнее — кому, как не мне, это должно быть известно!

Дожидаясь помощи от Марьетты, я тем временем пыталась выявить тех двух из девяти старших членов coro и comun, что на тот момент служили в Пьете регистраторами. Многочисленные обязанности и права, распределенные между девятью càriche, сменяются через каждые три года, но не в одно и то же время, поэтому совсем не легко определить, кто в данный момент за что отвечает (разумеется, за исключением явных должностей — диспенсьеры и помощницы настоятельницы).

В ту зиму погода стояла особенно мрачная. Дожди лили не переставая, и немногие посетители, навещавшие нас в эту пору, выглядели за решеткой parlatòrio спасшимися от наводнения. Частенько в дни посещений и вовсе никто не приходил.

Кухарки изощрялись как могли, чтобы поднять нам настроение (и заодно подсушить стены ospedale), — пекли всякие вкусности чаще обычного. Однажды, сидя за завтраком и радуясь неожиданному обилию булочек на столе, мы все услышали — все, за исключением синьоры Джелтруды, которая была глуха как пень, — одинокий и тревожный звон колокола возле скаффетты.

«Младенец!» — пробормотал чей-то голос, и тут же слово было подхвачено дюжиной других голосов, произносивших его кто с радостью, кто с нежностью.

Бывают годы и периоды, когда детей прибывает в избытке. Иногда могут принести двоих в один день, а потом целых три месяца ни один не появляется. Как только раздается колокольный звон у скаффетты, сама настоятельница, где бы она в это время ни находилась (кроме случаев, когда она больна), идет в церковь — к тому месту в восточной стене, где находится ячейка, открытая наружу и вдвигающаяся вовнутрь. Это не ruòta — не поворотный круг, какой бывает в монастырях, а подобие тщательно выдолбленного из камня выдвижного ящика. Настоятельницу всегда сопровождает одна из двух scrivane; она скрупулезно вносит подробные данные в особые реестры скаффетты, что содержатся в каморке, примыкающей к кабинету настоятельницы. Это книги, скрытые от посторонних глаз на протяжении сотен лет — с тех пор, как в них появились первые записи. Если младенец оказывается больным или уродцем, призывают также и врача.

В то утро настоятельница завтракала с нами, вероятно чтобы отдать должное угощению, изготовленному нашими пекарями. Я увидела, как она глянула на сестру Лауру, а та кивнула — едва заметно, так что те, кто знал ее хуже, чем я, наверняка не обратили бы внимания.

Настоятельница сунула в карман cornétto — рогалик, обсыпанный сахаром, — вытерла рот салфеткой и велела нам играть сегодня особенно старательно, поскольку нас будет слушать новая пара ушей. Не прошло и двух минут после ее ухода, как сестра Лаура тоже поднялась из-за стола.

— Уже уходите? — спросила я, настойчиво глядя на нее. — Еще будет миндальный пирог…

Без сомнения, мой взгляд выдал, что я думаю вовсе не о пироге, а сердце заколотилось вовсю. Сестра Лауpa — scrivana! Вот это новость! Будет ли она столь же добра ко мне в этом деле, как во всех других? Захочет ли она поискать в книгах и сказать мне то, что я желаю знать?