Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!

Я заскочил в ванную, потом мы вышли на стоянку. Кругом было тихо, спокойно, поэтому мы осмелились взяться за руки. Между собой об этом не говорили, но в таких местах, как Колония Роз, по крайней мере в начале любовных романов, жизненно важно держать все при себе, в полном секрете и полнейшей тайне.

– Тебе нравятся колибри, да? – спросил я, живописным жестом фокусника вытаскивая из кармана галстук, когда открывал перед ней дверцу машины.

Она села на сиденье, глядя на меня: галстук представлял собой прекрасную синюю ленту, усеянную птицами.

– Нравятся, – сказала она. – Красочные. А твои подбитые глаза еще красочней.

Сев в машину и взглянув в зеркало заднего обзора, я увидел, что цвет синяков под глазами сменился, приобретя желтоватые, зеленоватые и лиловые оттенки.

Я привез ее к поезду, поспев в самое время, поцеловал на прощание на бетонной платформе, игриво чмокнув для ровного счета в самый кончик гигантского сексуального носа. Она улыбнулась. Подошел поезд – большой серебристый «Амтрак». Я едва не сказал: «Я люблю тебя», – но, хорошенько подумав, вместо этого вымолвил:

– Спасибо за прошедшую ночь.

Она улыбнулась:

– Увидимся завтра. Возьму такси. Точно не знаю, в какое время приеду, – и вошла в вагон.

Я снова вытащил галстук, помахал им, как платком, очень глупо. Не знал даже, видит ли она меня. Сквозь окна ничего не было видно.

Потом поезд тронулся. Я стоял на платформе, махал галстуком, снова сунул его в карман, глядя вслед составу, пока он совсем не исчез, оставив за собой длинные пустые ржавые рельсы.

День был пасмурный, серый, прохладный, тем более для лета. Интересно, сменится ли погода. Приятно бодрствовать в таком тихом мире, и я, оставшись в одиночестве, чувствовал небольшое облегчение. Приехал обратно в Колонию Роз и пошел в свою комнату. В особняке все по-прежнему мертво спали. На миг я удивился, почему мои шлепанцы валяются за дверью, потом вспомнил и подобрал. Ловушка не сработала. Я подумал о Дживсе: обязан перед ним извиниться. Потом заполз в постель и надолго заснул. Снов не видел. Я в них не нуждался.

Целый день мне было плохо. Со мной случилось что-то нехорошее. Меня одолевали тошнота, зуд и судороги. Выпивка, марихуана, бурные занятия любовью – все это вместе меня доконало. Я превратился в полную развалину. Добавим сюда общую травму и постоянное напряжение, в котором я находился после отъезда из Нью-Джерси, – неудивительно, что в конце концов рухнул. Можно было б подумать, что после победы над Авой придет день торжества, а получилось ровно наоборот. Я был до предела разбит и измучен. Лежал и лежал в постели, читал, ворочался, иногда засыпал, иногда разговаривал с Дживсом.

Когда Дживс впервые зашел ко мне около часа дня со стаканом воды, я сказал со смертного одра:

– Очень сожалею о вчерашнем вечере, Дживс. Я страшно виноват перед вами.

– Не стоит извиняться, сэр.

– Но я вел себя слишком грубо и театрально… Даже если вы говорите, что извиняться не стоит, мне хотелось бы помнить, что я извинился и проклинаю себя за свое идиотское обращение с вами.

– Постарайтесь не проклинать себя, сэр. Ваши замечания нисколько меня не обидели.

Дживс – образец всепрощения. Я никогда не замечал в нем злобы.

– Вы очень любезны и добры ко мне, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

– Как я понимаю, мы не поймали вора, укравшего тапочки, – сказал я, переводя беседу из эмоционального плана в практический.

– Нет, сэр.

– Что ж, можно нынче ночью еще раз попробовать.

– Очень хорошо, сэр.

– Мне сегодня не особенно хочется работать над романом, Дживс.

– Кажется, вы слегка пожелтели, сэр.

– Белки глаз пожелтели, Дживс?

– Да, сэр.

– Та самая лекарственная марихуана не соответствует своей репутации… Ну ладно. Живи и ничему не учись – вот мой девиз. Дживс, давно мы уехали из Нью-Джерси? Три-четыре недели назад? Эта поездка совсем меня измотала.

– Мы уехали из Нью-Джерси четыре дня назад, сэр.

– Вы с ума сошли, Дживс!