Виктор Мартинович - Паранойя

Я помню мое первое утро без тебя, Лиза, помню, что был как робот, да я, собственно, с того дня постоянно хожу сомнамбулой, но это все — от того, что я потерял тебя. Я злился на тебя, когда ты сказала, что беременна от Муравьева. Я ненавидел тебя, Лиза. Но мне бы в голову не пришло тебя ударить. Тем более — ножом. Я никогда и никому не причинял зла, кроме себя самого. Нет, это все — бред, бред, заботливо внушаемый мне МГБ. Они хотят, чтобы я пришел к ним с повинной, признавшись в преступлении, которого не совершал. Но почему же не взяли подписки? Он, этот Пупик, сказал, что я могу уезжать, куда захочу, но зачем мне уезжать отсюда? Ты ведь исчезла здесь! Я останусь в Минске. Я не верю в то, что я тебя убивал. Я тебя люблю. Пошли они все в жопу.

Он понял, что мешает ему вспомнить, — какая–то пластиковая мелодия, доносившаяся из спальни, тоненький, неуверенный голосок, которому не хватало, пожалуй, пары нот. И даже не сама мелодия никак не давала ему сосредоточиться, а какая–то натужность, с которой музыка испускалась примитивным, в четыре класса музыкальной школы, устройством. Так мог играть робот, которому бесконечно опостылел его труд, но, несмотря на это, нужное количество не вполне сообразующихся друг с другом нот на один отдельно взятый такт ему все равно предписано выжать, а в итоге — вроде и мелодия есть какая–то, но натужно, натужно, и как же тут вспомнить, где запропастился этот чертов (нет, не чертов — а любимый!) папин нож? Да, да, свет опять иссяк, причем — именно в тот момент, когда Анатолий совершал какие–то действия, для которых он был нужен, что–то сентиментальное — теперь уж и не упомнишь, что. И вот нужно было вернуть свет на место — хотя бы для того, чтобы тот был, когда в следующий раз Анатолию вздумается заняться теми действиями, а нож запропастился. Он совал в щель щитка (отмечая шершавость этой фразы — «щель щитка») обычный кухонный нож, и он, как и было предсказано в семейном эпосе, просто согнулся, свернув нос набок, и Анатолий долго ровнял его, да и не выровнял до конца. Он обыскал весь дом, и нужного, папиного ножа, двухмиллиметровой толщины, с деревянной рукояткой, так и не отыскалось, возможно — потому, что очень мало информации сообщают о себе туалетные шкафчики, освещаемые колеблющейся на ветру свечой. Электрощиток в итоге открылся ручкой обычной вилки, но вот куда подевался папин нож — нужно было сейчас вспомнить, а не бродить по квартире, как престарелый граф в поисках молодой жены по родовому имению. Вспомнить, где и когда и при каких обстоятельствах, но мешала эта натужная, тужащаяся, будто под гору забирающаяся мелодия из спальни, черт! Да это же телефон! Конечно!

— Алло? — сказал Анатолий трубке.

— Тол. Хау. Это Дэн. — Голос был серьезен. И как же серьезен был голос Дэна! — Тол, я выполнил твою просьбу. Все вырисовывается, Тол. Через пятнадцать минут у фонтана на Немиге.

Это означало, что нужно было срочно вдевать себя в пальто и бежать вниз. Пятнадцать минут. Однако.

«Моей фрау не вполне идет дневной свет», — решил он про себя, садясь за руль, вспоминая, как загадочно и даже торжественно смотрелась машина в темноте. Да, да, BMW — ночной автомобиль, пытался думать он о чуши, лихо закладывая повороты и выруливая на проспект. Но этот консьюмеристский [6] потребительский позитив быстро, слишком быстро иссяк. Со стороны, пожалуй, было видно, с какими чрезмерными задержками он трогался, когда рядом с ним оказывался джип с девушкой за Рулем. Кроме того, на перекрестке у Троицкого предместья ему показалось, что он — пассажир, и он не сразу понял, что сигналы сзади следует воспринимать не водителю того такси–автобуса–трамвая, на котором он едет пассажиром, а ему — ему нужно раскрыть глаза, прийти в себя и следить за дорогой. В остальном его манера вождения осталась, пожалуй, прежней.

Припарковавшись, он оценил как признак наступающего избавления от своей подавленности то, насколько геометрически ровно стояла машина по отношению к белой полосе, обозначавшей границы ее парковочного места, и так этому обрадовался, что некоторое время не мог вспомнить, зачем он приехал в этот торговый дом, и уже перебирал в голове список возможных повседневных покупок… Ах да. Дэн! Дэн сейчас скажет ему нечто очень важное. Нечто представляющее такую ценность, что…

«У фонтана на Немиге» — так в их с Дэном топонимике обозначалось одно летнее кафе, пожалуй, в степени собственной подворотности, приближавшееся к бару «Пахучий» и, в доказательство этого, переставшее закрываться на зиму. Умеет же Дэн назначить место! Но у него — свои причины, свои причины. С учетом того, что именно он хочет сообщить, он должен быть уверен в том, что место безопасно для самых сумрачных разговоров.