Ирис Юханссон - Особое детство

Снова мать, я слышу ее голос: "Ты можешь хоть раз сделать, как тебя просят?" Голос создает световые язычки, которые вырываются изо рта матери и окутывают меня. Я хватаю их и связываю, получаются красивые банты, переливающиеся множеством пестрых оттенков. Они тают каждый раз, когда новые световые языки выходят из ее рта. Я смеюсь, она сердится все больше и больше, в конце концов она идет и пронзительным голосом зовет папу и говорит ему, чтобы он занялся этим безнадежным ребенком, иначе будет беда.

Я стояла голая в бадье, вошел папа, он посмотрел на меня теплым взглядом, вытащил полотенце и закутал меня в него. Он сел на ступеньки, посадил меня на колени и зашептал мне в ухо: "Малышка Ирис, маленькая-маленькая Ирис, тебе нужно одеться, сейчас мы тебя оденем".

И он одевал меня. Мои руки, ноги и голова крутились в разные стороны, получались забавные фигуры, и мне нравилось, когда мои руки и ноги запутывались в одежде и папиных руках. Он держал меня, иногда довольно крепко, чтобы вдеть руку в рукав, а ногу в штанину. Я смеялась и разбрасывала все, что могла, но он всегда оказывался сильнее. Еще он мог сказать: "Стой!", тогда я успокаивалась, и он мог одеть меня без моей помощи. Когда я становилась словно изваяние, я оказывалась внутри айсберга. Было холодно, висело множество сосулек. Было красиво и тихо. Ничто не двигалось, и я стояла как статуя. Все кончалось, когда папа поднимал меня, подбрасывал в воздух, щекотал меня и нес к столу.

Папа сажал меня рядом с собой, и я сползала под стол. Он выуживал меня, клал еду на тарелку и уговаривал меня: "Ешь!"

Я начинала механически засовывать в себя то, что лежало на тарелке. Мой брат дразнил меня, показывал на меня и шумел, у него начиналась "вспышка", и кто-нибудь уносил меня. Это случалось часто. Меня оставляли в комнате, и я начинала кружить по полу и разговаривать сама с собой.

Осенью все машины ставили в сарай, и там стояла сеноворошилка. Я залезала на нее с сеновала. Было почти темно, немного холодно и пахло пылью. Я находила сеноворошилку и залезала на нее. Седло было холодное, но, немного покачавшись, я переставала чувствовать это.

Я звала Слире. Он приходил, словно вихрь, и хотел играть в "превращения". Мы расплывались и становились широкими, мы вытягивались и становились длинными, мы раздувались и становились совсем круглыми, мы тянули друг друга, пока не становились совершенно кривыми, и все время смеялись. Мы были словно в Лисеберге, в комнате смеха, это были мы, но мы выглядели глупо. Скюдде приходил и присоединялся к нам, но он почему-то никогда не становился кривым. Мы тянули его в разные стороны, но он сохранял свою форму.

Это было так странно. В настоящем мире я точно знала, как все выглядит, каким все является в действительности, но в обычном мире это знание исчезало, и я переставала видеть все таким, какое оно, есть. Внутри все понятно, но не получается использовать это, потому что все становится таким незнакомым и странным. Так трудно объяснить: что-то есть, но в то же самое время его нет. Как это может быть? Это нельзя понять, но все же это так. Кроме того, это знание не ведет к тому, что я могу выполнить что-либо осознанно. Я вижу и слышу, но не происходит ничего, что могло бы "запустить" действие.

Я была в Лисеберге несколько раз, там было так чудесно. Все крутилось, и вокруг всех людей, которые были там, можно было видеть самые причудливые образования и фигуры. Мы с папой катались на волшебном поезде, внутри которого были лампы, огни их двигались, бежали вверх и вниз, в стороны, они перемещались множеством странных способов.

Мы ехали в вагоне и выезжали на солнечный свет, я говорила: "Еще, еще!", и отец проезжал со мной много кругов, пока я не переставала говорить "Еще!" Обычно я особенно не волновалась, каждый раз по мне не было видно, что это приносит мне радость, и он думал, как жаль, что меня не трогают все эти веселые развлечения, которые есть в Лисеберге. Он катался со мной почти на всех каруселях, а я была в своем мире, и ему казалось, что мне все равно.

Радость вообще была тем чувством, которое я выражала довольно естественным способом. Я часто смеялась, помногу и охотно, иногда окружающие понимали, почему я смеюсь, но часто радость приходила совершенно неожиданно, и никто не мог увидеть вокруг ничего забавного.

"Она ужасно смешливая, не понимаю, над чем, она смеется", - так говорил один из моих дядей, Свен, который часто комментировал мои вспышки радости. Они нравились ему, он любил, когда я была в таком состоянии. Он терпеть не мог, когда я кричала, и не выдерживал этих звуков. Он давал множество советов, как заставить меня замолчать, но все знали, что какие-то особенные приемы очень редко помогают, только случайно я переставала кричать от того, что делали другие. Меня уносили на улицу или в комнату, которую можно было закрыть, чтобы другие могли продолжить разговор.