Александр Иличевский - Нефть

Я понял: велики, потому-то задник и соскочил — и звучали шаги не мерно, приволакивала подошву, чтоб не споткнуться.

Глотнул горьким залпом кофе и кинулся опрометью, поскольку якобы опаздываю к открытию касс. Если бы не испарился, был бы обвинен и в босоножках тоже…

Двор. Поземка из струек опавшего цвета акации, россыпь сочно разбившихся за ночь ягод тутовника. Благодать утренней свежести, которая через час-полтора истает: небо зловеще бледнеет. В полдень, как слезы на сыре, проступят капельки нефти на недавно положенной на углу нашей улицы асфальтовой заплатке.

Остановка. Прислонившись к фонарному столбу, на корточках сидит Сашка Аскеров: плечи на прижатых к груди коленях, прищуренный вид, с сигаретой между большим и указательным. Он по-солдатски прячет ее в ладонь, в общем — натурально, амшара приблатненная, но при этом — взгляд какой-то умудренный, печоринский, что ли. Я ему:

— Давай, в авиакассы сгоняем.

Сашка, мучительно затягиваясь:

— Не, не могу. Сегодня ночью с паханом обои клеил — днем жарко, да-а. Спать хочу — умираю.

Сашка цыкает длинным плевком в сторону и смотрит хитрованом — пойму ли его признание:

— Короче, ночью Америку слушал. Ну там, „47 минут джаза“, знаишь?.. „Лав суприм“, слышал? Джон Колтрейн, короче. Я чуть не умер, клянусь, да-а. Пахан тоже.

— А я вчера в Кирова парке чуть не умер, — говорю.

— Ай, говорил я тебе, зачем ходишь где хочишь?! Ты, что! жить не любишь?

— Люблю.

— Ну, короче. Потом купаться ходили. Меня тюлень в плечо укусил — зверь, да-а! (Сашка задрал рукав футболки, показывая ободок запекшихся ранок.) — Заплыл далеко, без трусов. Вода-а-а, кейфуй — не хочу. Кругом — космос, как в небе плывешь, клянусь. Верх и низ — одно и тоже, получается. Вода тоже светится. Я на спине расслабился, у меня вот тут, — он горячо ткнул под сердце, — Колтрейн фигарит, и тут — как цапнет! Я думал, умру.

Поболтав еще с Сашкой, дождался троллейбуса — впрыгнул, уселся.

Стоп. Остановка „Кинотеатр Низами“. Моторы взвыли и спинка сидения упруго понесла меня по городу.

Через два года Сашка погибнет.

В течение нескольких месяцев двухсоттысячное население Арменикенда будет покидать Баку. По воздуху — в Ереван, в Ростов и в Москву, на паромах — в Красноводск. Погромы будут следовать один за другим. Но только в январе десантные части войдут в город, чтобы спасти партийных крыс от виселицы, поставленной „Народным фронтом“ у горсовета. Солдаты, по тревоге поднятые в воздух из-под Рязани, после высадки будут очумело думать, что это — Афган. Десантники, ютясь на БТРах, раз за разом будут врезаться в море воющей толпы. Мой загремевший из-за проваленной сессии в армаду однокурсник Миша Бабанов тогда получит три ножевых. Нежные малиновые шрамы, уже дембелем вернувшись с комиссовки, задрав рубашку и спустив джинсы, он покажет нам в туалете на большой перемене. (На бедре шрам окажется похож на след от тугой чулочной подвязки.) Сползая с брони и теряя сознание, Мишка опорожнит рожок в облепившую их машину толпу. Еще раньше Сашка укроет у себя семью своего друга, Гамлета Петросяна. Соседи сообщат толпе. Погибнут все, кроме Эмки, одиннадцатилетней сестры Гамлета — Сашка выбросит ее в окно. Эмка пушинкой повиснет в голой кроне акации.

Троллейбус. Я решил, что перед отлетом непременно сам отправлюсь к Фонаревым.

Троллейбус тронулся дальше, и я подумал, что начинаю чересчур пристально относиться к происходящему.

Далее я еще осудил себя за это, и чтобы как-то поправиться, решил для начала навсегда поселиться в троллейбусе. Тут же в салоне, как в театре, объемом налился сумрак, пошел снег, а я оказался снаружи. Прильнув к стеклу и сложив ладони окошечком, я принялся внимательно разглядывать, что происходит внутри. Вижу, как дети возвращаются с горки, которую за пеленой крупнозернистого снежного праха и набегающих сумерек можно принять за склон неба. Укатавшись за день, они устало тащат за собою санки. Долгий караван уже наскучившего детства. Первые останавливаются у самого окна, остальные еще подтягиваются. Дети чем-то опечалены, у них суровые лица. Я удивляюсь: как странно, ведь они целый день — так что дух захватывало — катались среди белого и голубого! Тихо и ровно идет снег. Вдруг замечаю: на санках лежит голая Оленька Фонарева. Дети тоже ее заметили и спрятали от неожиданности глаза. Я не спрятал, я продолжал смотреть на зябнущую Оленьку. Обняв себя за плечи, она улыбалась. Соски жалобно выглядывали из-под локтей. Видимо, ей было очень неловко. Казалось, взглядом она просила сочувствия к ее положению. Потом дети привыкли и стали сыпать на нее из сугроба охапки снега. Спасаясь, Оленька превращается в куклу, в которую влюбляется мальчик, на чьих санках она путешествовала. В этом мальчике я узнаю себя. У меня сжимается сердце. Темнеет, и мне видно все хуже. Я прижимаюсь плотнее к стеклу и вдруг замечаю, что троллейбус убыстряет ход. Мальчик берет Олю на руки, прижимает к себе… Потом я вижу уютную жаркую комнату, квадрат стола, покрытый упругой белой скатертью, на нем стакан горячего молока, в который кладут с ножа кусочек сливочного масла. Тая, масло плывет дрожащим желтком в ярком тумане. За столом сидит голая Оленька и мажет мне медом хлеб. Я медленно и вкусно съедаю бутерброд, запивая молоком. Она подходит вплотную, дает свою небольшую грудь. Я беру ее голубоватыми от молока губами. Потом она гладит меня по голове, помогает с узким горлом свитера, расстегивает, снимает рубашку, припав на одно колено, стягивает с меня мокрые от снега штаны и помогает залезть на стул, откуда я, обняв за шею, перебираюсь к ней — на закорки. Оборачиваюсь: молоко недопито, его поверхность подернулась морщинистой желтой пенкой.