Александр Иличевский - Нефть

Какие именно — мне неизвестно.

Семейные тайны передаются нам только по достижении какого-то определенного возраста или этапа развития.

Благодаря своему старшинству, Петя меня в этом смысле опережает. Вообще, наши с ним планы и дела с самого рождения были перпендикулярны.

Фактография мне пока что почти неизвестна.

Знаю только, что было де некое наследство, юридическая тяжба о котором в конце 50-х оказалась частично подвешенной, в первом своем раунде решившись в пользу Фонаревых.

Знаю еще, что у нашей семьи есть какой-то важный козырь, который, по-видимому, как раз сейчас пришла пора пустить в дело. (Сейчас, направляясь к Фонаревым, — я вчистую блефую, разыгрываю самодеятельность: мне этот козырь не известен.)

Впрочем, возможно, отец намеренно воспользовался моим решительным любопытством и сам спровоцировал мой выпад, оставив мне в распоряжение целых два дня — вторник и среду: ведь я мог бы вылететь еще сегодня днем, с учетом того, что дело не терпит отлагательства, а вторая половина четверга и пятница — довольно сомнительное время для расторопных действий.

Но, возможно, он лишь хотел, чтобы я этим своим походом к Фонаревым восполнил свое вчерашнее отсутствие при разговоре.

Как бы там ни было, мне ужасно не терпелось самостоятельно войти в соприкосновение с семейной тайной. С тайной, которая время от времени в виде аномальных, зашифрованных непонятностей проступала каким-то полупроницаемым, но притягательно родным облаком, прикосновение к которому четко табуировалось старшими. (То, что Петя с недавних пор к ней причастился, меня чрезвычайно беспокоило.)

Всего только год назад, во время нашего прошлого приезда в Баку на летние месяцы произошла такая сцена. Отец входит на веранду, держа в руке вскипевший чайник, и резко обрывает своего брата, который все же был вынужден начать отвечать на мои посыпавшиеся вопросы, которые я, себе же на удивление, вдруг стал способен, хотя и попадая часто впросак, формулировать. Это было действительно трудно — составить вопрос неизвестно о чем, ответ на который, собственно, и был, по крайне мере наполовину, самим этим вопрошанием. (Впрочем, дядя больше мычал, без конца препинаясь вводными: „видишь ли“, „знаешь ли“, — и мучительно затягивал фразы, тем временем раздумывая, как бы не плеснуть лишнего.)

В тот раз моим последним вопросом, на который дядя так и не успел не ответить, был такой: „Почему прадеду в октябре 1918 года пришлось уехать в Америку?“

История семьи меня всегда занимала ужасно. Вплоть до восхищенного возбуждения, отдававшегося зудом в кончиках пальцев. Однажды, сквозь такой зуд я пролистывал случайно оставленный на журнальном столике особо чтимый семейный фотоальбом. Обычно он запирался в сервант, потому что рассматривать его полагалось только в присутствии взрослых. Наконец дошел до заветных страниц с дагерротипами Иосифа Розенбаума. Весомая красота, роскошная борода, сюртук, парабола цепочки, плюс какая-то странная смесь, с одной стороны, патриархально жесткого выражения, а с другой — некоего щегольства, которое для меня заключалось в наличии фрака и пышного галстука. На следующей странице открылся портрет его жены — Генриетты Эпштейн. Представьте ужасно красивую женщину, но с выражением лица как у недотепы, что только придавало ей шарму… Вглядевшись, я обмер — и кинулся в гости через полгорода к двоюродной своей бабуле — Ирине. Влетев к ней, чуть не зашиб дверью кошку Масю, пал на колени: „Казни, но расскажи!“

Отсмеявшись, Ирина сначала охолонула меня, рассудив, — что, мол, познание только приумножает скорбь, то есть: много будешь знать — скоро больно и даже мучительно состаришься; но вскоре посерьезнела и обещала поговорить с отцом.

Напоследок, отпоив меня чаем, напутствовала:

— Для начала попробуй вглядеться в его черты, общие для нас всех — его детей. Попробуй их прочитать. Считай, что они — карта.

Я застыл, не смея взглянуть про себя на отложенную страницу.

— Впрочем, — пробормотала про себя баба-Ира, — моя мать всегда была сумасшедшей, вот и бабка твоя в полной мере ее повторяет…

Mr. Neft, friend. Прадед добирался до Америки пять лет. Год прожил в Бомбее, еще один в Шанхае, три — в Иокогаме, ул. Ямашитачи, 87 — „Приют еврейского общества помощи эмигрантам“, в ожидании визы. На соседней улице в белоэмигрантском издательстве „Заря Востока“ все эти годы — по 1920 г. включительно — под редакцией Д.Уральца выходит журнал „Жиды и большевизм“. В Сан-Франциско Иосиф Розенбаум прибывает на „Seyo Maru“, в компании с юным князем Абдаллой Ибрагимовым, увязавшимся за ним еще в Тебризе. В кармане у Абдаллы находились 350 долларов против 70 у Иосифа. Паспортист отмечает в книге прибытия рост: „5 4 ", в графе "Сколько времени собираетесь провести в США“ проставляет: "Жизнь“, а в столбец "Адрес и имя вашего ближайшего родственника в США“ вписывает под диктовку: "г. Сиэтл, шт. Вашингтон, Первая Авеню, 1004, Еврейский Приют, Мистер Нефть, друг“.