Александр Иличевский: Нефть

Через несколько осторожных мгновений она, подобравшись на корточках, коротко выглянула в балконном проеме: на полу показался четкий силуэт головки — заостренный углом падения лучей носик. Подождав, световая аппликация двинулась дальше — вырос стебелек шеи. Я тупо смотрел на профиль, на блики на плитках паркета. Чтобы вновь не соскользнуть в морок грез, как выбравшийся из воды пес, я тряхнул головой.

Теперь она показалась полностью и уселась, обняв колени, на порожке. Очнувшись окончательно, я сел по-турецки на постели. Мы молча смотрели друг на друга. Мне не было видно лица из-за тени — над ней слепила луна. Я ей, должно быть, был виден отлично. Блеск белков в глубине незрения…

Потом все произошло мгновенно. Вдруг решительно встала, зачем-то быстро обернулась к ночи, наклонила плечо, стягивая тонкую лямку свободного сарафана, ладонью сняла другую и, нагая, перешагнула упавшее платье. Закинув за голову руку, щелкнула заколкой. Обвал волос скрыл острые плечи. Почти ребенок, но полнеющие бедра, тонкие щиколотки, предплечья, которые внезапно разлетелись в водовороте из ласок, объятий: дебри волос и кожа, как поверхность воды, и зернышки сосков, обморок затяжного прыжка сквозь тончайший срез мускусного запаха, и чуть кислая смола желания — все это оказалось неотвратимо и страшно, поскольку, затянувшись безмерно, наконец взорвалось.

Я проснулся оттого, что дыхание ее пропало. Без четверти семь на стенных часах. Утренняя прохлада…

Я слышал, как хлопнула входная дверь. Спустя — беготня босоножек внизу во дворе — пауза: поправила соскочивший задник, и — дальше, пропала.

Пробормотав: „зачем-то быстро обернулась к ночи…“, я обвернул голову простыней, чтобы, наслаждаясь прохладой, сладко доспать остававшийся час.»

Нынче утром ко мне бурей ворвался Петя.

Я не успел спросонья даже шевельнуться — хотя бы мыслью: проворно — как попугай из коробки записку-на-счастье — хватанул мою тетрадку и — канул.

Я заторможено умылся и подумал: ну и что. Жаль, нельзя будет потом внести исправления. Решил — буду теперь прятать тетрадь под подушку.

Затем, размыслив коротко над кофе, подточил карандаш, сел на кровать, подобрал ногу и на коленке продолжил:

«Умывание. Вода — зубы ломит: колонка еще не разошлась, а ждать некогда. Порошок мятный, прошлогодний, комочками: щетка их не берет — царапают десны. Ментол со временем выдохся весь, потому на соду похоже. Сплюнул. Глянул в зеркало. В паутину трещинок поймался живой блик. Далее в зеркале — зарешеченное окошко: в ячейке шевелится шершавый лист инжира: прикрыл тугой зеленый плод, на его полюсе тужится капелька млечного сока: муравей в ней вязнет усиком — пьет. Застыл. Исчез. Пора проснуться до конца. Еще две пригоршни воды. Блик дергается, как веко, и, медленно перемещаясь, вытягивает за собой паутину: вдавливаю в зеркало палец.

Я сильно загорел — в тон карих зрачков. Белки дико проглядывают, как пятнышки теперь чужой бледнолицости.

Завтрак. Полез за кастрюлькой в стенной шкаф. Табуретка подломилась треножником (о, разруха!): и, падая, смел с полки корзинку с овощами. Приземлился в упругую россыпь лиловых игрушечных цеппелинов и помидорное месиво. Собрал, убрал, с коленки стер ладонью сок, слизал с солоноватого локтя и вдруг понял — внезапно и жутко, как пешеход проваливается в коварный люк, что все совершаемые сейчас мною движения не случайны, что в них есть какое-то усилие припоминания, примерки уже однажды бывшего — так ли оно сидело на мне.

Сломил чурек, разрезал вдоль, сложил толщиною в палец жареные баклажаны, сверху веточку рейхана. Поставил на огонь кастрюльку. Вода вскипела. Яйцо, конечно, лопнуло, распустилось белковой розой. Глядя, вспомнил, как в детстве старуха-соседка лечила от испуга: когда меня сбила машина (не сильно, только крепко толкнула). Завела к себе, приставила к стенке, миску с водой уравновесила на макушке, что-то страшное шептала, плавила воск, разом на голову выливала. Потом показала, что получилось: кверху брюхом игрушечная легковушка. Старуха говорит:

— Вот твой испуг.

Хотя я бросался под колеса „рафика“ неотложки, поскольку Петя закричал, что видит маму на той стороне улицы. Вот я и бросился от восторга наперерез движению. Отлично помню кривую улыбочку своего братца, когда его привела Циля к нам с мамой в больницу.

Я попросил ведунью поиграть с машинкой. Не дала.

Скандал. Циля случайно проснулась, очнулась, ожила. Выходит босая, сообщает, что кто-то увел у нее босоножки.