Александр Иличевский: Нефть

Но ничего о себе, ничего, кроме, может быть, пустого места себя — неловкости, по следам которой струйки марева сейчас и змеятся прозрачно к троллейбусным проводам…

Апельсиновое утро. Кража. Я проснулась в том месте, где Глеб плавно вытягивает у меня из-под сна подушку и говорит: "Пора!"

Теплые пряди лучей на щеке, нагретая негой уютность ладоней, внезапная яркость пробуждения в предвосхищении приключения: мы идем искать прадедушкин клад!

Захватывающая дух огромность окна; накипь зари над карнизом дома напротив…

Фильтры вышли все, и под кофейную гущу подкладывается втрое сложенная салфетка: в результате готовится настой из "арабики" и целлюлозы.

Глеб уже готов и одет и с напряженьем следит мое медленное круженье: сначала в поисках тапочек — в путанице пижамы на пути в ванную, затем и в кухне — с зависанием взгляда в мягкой, вязкой линзе медово-осеннего утра, в никелированном отражении этого взгляда, возвращенного полным, сытым нашими снами — оттого и влажным — хрусталиком солнца.

Сейчас оно, как "ячмень", разбухает созревшей охрой в переплете спросонья туманного зрения: отраженье, впрочем, вскоре уносится жестом руки, потянувшейся за рафинадом…

Для меня такое медленное слеженье взгляда за его собственным возрожденьем из сна — неизбежно: в случае особенно раннего пробуждения, меня завораживает, не спросясь, мое длительное вниманье к происхождению существенности реального мира, выпадающей медленным сложным осадком из легкой взвеси сновидений, равно будь то тина кошмара или цветочный вальс пенящейся лепестками неги…

(Мне однажды подумалось, что это явление чем-то схоже с парафиновым обрядом лечения испуга: со мною был случай в детстве — ничего страшного, как ты бы сказал: "Живы бы мы все равно не остались", а так: ушибы, шишки, но испугалась жутко: текущий ужас по ночам, провалы шока: однажды — долго спустя — застыла без чувств на прогулке в парке.

Чувствую: Ник-нак, словно требуя вернуться, пачкает куртку передними лапами, подталкивает, лижет, но вдруг испугавшись, визжит, отпрыгивает, скулит, юлит, оглядывается, лает отчаянно, призывая на помощь… Меня тискают, трут щеки, уши, пытаясь вызвать движение, чувство: стеклянный — я гляжусь в пустоту, и она отражает меня, скупа — взгляд, — и, очнувшись, оказываюсь в унизительном состоянии истерики — это я особенно помню: рыдания, крики…

И вот, после того как меня "посмотрел" доктор Лифшиц (живет теперь в Бостоне, папа с ним встречался недавно: хорошая практика, здоровые пациенты): "Хотите, ведите к знахарке, хотите — везите в Минводы, здесь ничего — не какая-то там наука, а — я — не способен сделать".

Ну да, меня свезли на воды, и затем пол-лета я барахталась в санаторном "лягушатнике" в Евпатории — глотала взбитый воздух в удушающем анисом лечебном коктейле, до мушек в глазу читала…

Как привезли домой, повели к знахарке. Та поставила мне на голову миску с водой, пошептала, пролила струйку расплавленного парафина на темя, и я проснулась.)

…А затем и в прихожей: нужен ли свитер, или достаточно будет надеть ветровку — и вновь замедленье: Глеб мучительно морщится: ворох тряпок второпях теребится безрезультатно и вредно, — срываются вещи, ложатся в беспорядке на пол…

— Держи свою палку, вот ведь как кстати она отыскалась! — Ну, теперь сторожевым шавкам в этот раз достанется на орехи.

И вот — отвергнув свитер и не найдя ветровку, надевает Глеба плащ, подвернув до локтя рукава:

— Наконец-то…

Масштаб. Сегодня Глеб проснулся с трудом и, находясь в некоторой неге и потягиваясь, обнаружил, что у него гости.

Дотянуться до сладкого зевка ему так и не удалось: сраженный внезапным присутствием, он судорожно оглянулся в окно, удостоверяясь в своем местонахождении.

Было уже светло, и слабый шлейф мутного света, изгибаясь, струился до пола — по нему расползался медленными студенистыми складками.

Ничего спасительного в слепом окне — и под ним — не обнаружилось и пришлось снова вернуться взглядом к гостю.

Это было нечто, которое, уютно устроившись у него на животе поверх одеяла, мирно почесывалось, время от времени взглядывая в его лицо. Деловитая умиротворенность, с которой существо занималось своим утренним туалетом, несколько притупило острие ужаса, чьим внезапным источником оно происходило в своей непосредственной близи.

Это дало возможность рассмотреть подробности.

Размером с кошку, нечто имело прижатые, устремленные к загривку ушки. Комочек тельца был неровно покрыт коричневой, потертой в выпуклых местах шерсткой. Существо порывисто водило по ней мохнатыми лапками, с кожаными, сморщенными как у младенца ладошками.