Александр Иличевский - Нефть

По мере наблюдения страх мой почему-то исчез, и на его огромном месте чудесным образом возникло любопытство.

Я увидел море в солнечную, но ветреную погоду — и баркас с людьми на палубе. Море сильно волновалось, баркасу никак не удавалось пристать к буровой платформе. Наконец человек на причале поймал концы и стал углом, как упрямицу-корову, подтягивать судно к дебаркадеру.

Солнце, брызги, ветер.

Затемнение.

С трудом вскарабкавшись по зыбкому трапу, все вышли на площадку. Столпились плотным вниманием к одному из них. Тот достал из внутреннего кармана пиджака коробочку и, выколупнув камень, посмотрел сквозь него на солнце. Остальные застыли, обмерев.

Это был довольно крупный, неограненный алмаз с желтоватым оттенком, который прохладно помещался между кончиков моих пальцев. Микродефекты, обильно испещрившие внутри светоносное тело — янтарные прожилки, пронизывавшие плотную среду эфира, — делали его совершенно непригодным для обработки, и следовательно, никакой особенной ценностью он обладать не мог. Стоило резцу дотронуться до камня, как он бы тут же раскрошился. В чем его тайна — все еще не было ясно.

Но взгляд мой, проникнув далее, стал, постепенно утяжеляясь, как пыльцу, набирать медленное пониманье.

В конце концов, миновав спотыкающуюся череду картин исторических событий, которые мелькали, проплывали, скакали и повторялись, искаженные брызжущим жидким пламенем и какими-то грязными, как на старой кинопленке — потеками, царапинками, папиллярными отпечатками, — все дело оказалось в том, что структура дефектов этого камня суть карта нефтяных пластов, которые, залегая на страшной глубине, совершенно не поддаются зондированию. И оказалось также, что в погоне за планом советские добытчики совершенно не заботились, чтобы изолировать друг от друга сообщающиеся подземные нефтяные бассейны, не учитывали, растратчики, взаимное расположение пластов, — и при таком головотяпстве тяжелая нефть уходила все глубже и глубже. В результате была выкачана лишь пятая часть локуса. Отсюда прямиком следовало, что владеющий этим камнем, по сути, обладал уникальнейшей трехмерной картой месторождения, которая позволила бы многократно увеличить добычу…

Впервые за все это время я спокойно заснул.

Утром, однако, виденное ночью мне показалось дичью, и я решил, что это — галлюцинация.

Записывать я, разумеется, не стал — не дезинформации ради, а просто потому, что все это, ну честное слово, бред и чушь.

Однажды. Однажды мне пришло в голову засмеяться.

Это не составило труда сделать.

Стоило только подумать, и я выпустил свой смех с легкостью, как выдох.

Сначала я смеялся вычурно, как сумасшедший, и даже испугался, а не сошел ли я с ума на самом деле, но потом почувствовал облегчение, стало как-то безразлично и наплевать, и меня от души разобрало так, что я долго не мог остановиться.

Я неугомонно катался по кровати, держась за живот.

Иногда я видел себя со стороны, и это еще больше раззадоривало, заражало смехом.

Я стонал и смеялся, и уже больше не мог, из меня клекотом рвались содрогания, я корчился и изгалялся — и, чтобы не сводило мышцы пресса, колотил кулаками в живот.

Наконец, потекли слезы из глаз, и я, то всхлипывая, то глухо посмеиваясь, постепенно остановился.

Мне стало легче; теперь я просто сидел на кровати и тихо ревел, радуясь своему облегчению.

Вдруг открылась дверь, и мне стало стыдно.

Сообщница. Теперь, когда я не чувствую, что ты говоришь, улыбаешься, глумишься, берешь ложечкой варенье, отпиваешь, проводишь рукой по моим волосам, спрашиваешь, возражаешь, подчиняешься — и принимаешь, как дар, ту себя — творец которой мой взгляд, — тогда уход твой становится возможным: поскольку я медленно отодвигаю штору и, напустив июльских сумерек в кухню, близоруко задыхаюсь ими, высматривая тебя, пересекающую двор по направлению к метро. Я прикуриваю новую от окурка, присаживаюсь на подоконник. И вдруг понимаю: душа моя (простая мысль, но, ставши очевидной, из посторонних выделившись сразу, представилась мне главною она), что она существует и мне на самом деле не принадлежит: иначе бы моя душа не исчезла сейчас из виду, у углового подъезда войдя в подворотню.

А также, что нечестно считать, что она мертва. Что было бы вернее… Я цепко хватаюсь за штору: та не выдерживает, ползет, обрывая петельки, я ослепительно бьюсь затылком о батарею и падаю юлою на пол, — но все же успеваю как-то удержаться на паркетном льду… Как будто в затяжном прыжке, паря на серфинге воздушном, проваливаюсь — куда, куда?!.. Но, видимо, я остаюсь и постепенно, скользя с открытыми глазами в темень, я различаю пустотой разбитый, хриплый голос, как будто бы читающий за кадром (естественно, что на неизвестном языке, на коем невозможны плач, прощанье) субтитр, появившийся в финале: "Где бы ты ни был сейчас, существует земля — там внизу, под тобою, — терпеливо ожидающая, чтобы принять то немногое, что ты покидаешь".