Александр Иличевский - Ай-Петри (нагорный рассказ)

Кроме Би-би-си, я слушаю иногда «Маяк». В дневной сводке передали: «Чрезвычайное происшествие. В Крыму скала обрушилась на прогулочный катер: москвичке оторвало руку. Трагедия произошла между Балаклавской бухтой и мысом Айя. Камни обвалившейся скалы упали на проходящий у берега прогулочный катер, на борту которого были 8 россиян и 4 украинца. 41-летняя Анна Степанова потеряла правую руку. Остальные пассажиры доставлены в больницу в шоковом состоянии. Катер затонул.»

Мне было больно смотреть на нее. Мне это всегда было больно. И не только вблизи. Уродство левой половины лица страшило, наотмашь било взгляд. Я если и смотрел, силясь, то быстро слеп — такое невозможно было вынести. Казалось, из-за стены страха на тебя смотрит чистое прекрасное лицо — и чувство непоправимого, развивающегося горя охватывало меня всего.

И вдруг она стала отвечать. Односложно, с простой учтивостью, но стала изредка отвечать и, следовательно, слышать…

Всеми силами я старался не подать виду. Но вот она заметила, вспыхнула, однако тут же скрытно что-то обдумала про себя — и, успокоившись, твердо выбрала обочину — так, чтобы я не смог больше подпасть на ту — страшную сторону.

Я наседал, как мог убалтывал ее, я был клоуном, я заскакивал перед ней и, бормоча: «Ну, подождите, неужели…» — начинал плести очередную ахинею. От страха я спятил, я весь горел, и волосы зашлись, треща, костром… Я звал ее в кафе, она молчала, улыбаясь лишь какой-то внутренней формой губ. Я замирал, взглядывая на нее, а когда, размахивая руками, нечаянно коснулся запястьем, лишь черкнул по предплечью — рой пчел пронзил мой кровоток, мое сердцебиенье. Я витийствовал, я плел, я, задыхаясь, врал о рыбалке, о каких-то невиданных пеленгасах, тяжелыми синими бревнами подходящих к берегу, — верите, они жуют губами, они шамкают молодые водоросли на камнях, а их высматривают, идя по-над обрывом, с биноклем в руках, и иногда тут и бьют из «мелкашки», да, но чаще — чаще стараются не распугать косяк, берут удочки, понимаете, эти пеленгасы клюют на лиманного червя, я мотался за ним на Арабатскую стрелку, или нет, нет — в Евпаторию, на Мойнаки — и копал его, рыл, за час всего пять штук, представляете? — по пояс, по грудь в соленой грязи, в рапе. Я рассказывал ей о нудистах, о йогах Лысой бухты, о заповедных бухтах под Карадагом, под Караул-Абой, где сутками напролет можно наслаждаться живописной уединенностью моря, солнца, скал, камней. Я звал ее к морю купаться, гулять, пройтись до Алупки — но она все молчала, и вдруг я понял, что — да, дело швах…

Мы подошли к дому. Она строго посмотрела на пса. Все это время Дервиш, высунув язык, шел ровно, невозмутимо. Сейчас он сидел — белая глыба, вполоборота, ждал.

Я выдохся, разбился. Я не знал, что делать. Ляпнул:

— А как вам тут, на отдыхе, с такой крупной собачкой. Не накладно?

— Люди предают. И не только люди. И ты предашь. А вот эти, — она кивнула на пса, — этот не предаст.

День напролет она или спала, или смотрела телевизор, читала журналы, потом вставала, шла в ванную, выходила с полотенцем чалмой на голове, снимала его и, суша волосы, бесцельно бродила по комнатам голой… И вот эта пронзительная, увенчанная трагическим уродством нагота, нагота полубога, уже запечатленная явью смерти, — и то мужество, с которым она продвигалась через уничтожающую недействительность жизни — все это вынимало из меня сердце, сжимая его в каменном кулаке, как птаху.

Чтобы любить ее, я стану зверем. Бешенным слепым волкодавом.

Регулярно, раз в два дня она отправлялась на почту — утром, к открытию переговорного пункта, когда еще не было столпотворения отдыхающих. Не однажды я видел ее, возвращавшуюся с окаменевшим лицом, она падала ничком на тахту, плечи неутешно вздрагивали — наконец, замирала. Она могла так пролежать до вечера. В соседнем окне я видел пса. Он был почти недвижим. Лишь изредка тяжко подымался, поворачивался к миске и, гоняя ее туда-сюда по полу, хлебал воду.

Да, все дело было в том, что девушка кого-то очень ждала. Случалось, ни в одном ее движении я не видел и проблеска удовольствия или хотя бы покоя. Она вся была сгусток тоски и пропажи — вся была поглощена чьим-то отсутствием. День напролет, закусив в углу рта шейный платочек, сосредоточенно, целиком впитана собственным невидящим взглядом, она ходила по комнатам, ложилась, распластывалась на широком подоконнике, замирала, но вдруг переметывалась на тахту, ничком, просовывала руку под живот — и по ее телу, набирая амплитуду, шла долгая волна, — мучила, боролась, сводила мышцы, выбрасывала из объятий — и по лицу, по расклиненному образу лились слезы, размывали границу.