Александр Иличевский: Ай-Петри (нагорный рассказ)

Хорошо, но что она будет делать, когда кончатся деньги? Что мог я ей предложить? Взять с собой? Предложить — что? Себя — вместо Него? На фиг я ей нужен. Она смята, порушена, от нее ничего не осталось. Но как раз это — мой шанс. Быть с ней? Что это значит — быть с ней? Слиться, влиться, стать? Что это сейчас кипит во мне?! Героическая жалость? Страсть? Невозможность сжимает мое будущее в точку.

Ночью снилось, что пространство дернулось, мягко качнулось и остановилось, — мол, вот уже приехал, нужно выходить. Однако, долго не могу встать, отнялись ноги, хочу сказать себе: что вот, видишь, у тебя отнялись ноги, но голос не прорезывается, во рту не сглотнуть, — и тогда рывком встаю и выхожу в темноту, в какую-то горную местность, на вершину горы. За парапетом станции вижу навес базарчика, несколько будок. У мангала тлеет пир. Пахнет пряным дымом, шашлыком.

Я прохожу мимо, не откликаюсь на приглашение.

Мои глаза еще там, внизу — в бездне, в них еще стоит прерывистый зигзаг ее падения.

Шатаясь в поплывшем от слез зрении, я нащупываю дорогу и иду всю ночь, серпантином спускаясь в Гаспру, — иду с дикой, неисполнимой надсадой, которой, кажется, могу рушить горы. Она, эта надсада, смертельна, она торчит во мне подобно вогнанному клинку. С ней невозможно ничего поделать — она каменная, алмазная, достойная Зевса, зачинающего героя.

На восходе спускаюсь к морю. Выхожу на пляж, иду мимо сосредоточенной женщины, делающей дыхательную гимнастику, мимо храпящего вповалку мужика в тельнике, мимо мальчика, устанавливающего на доске парус. Раздеваюсь донага, швыряю себя в разливанную зарю — и плыву, плыву бешено, до изнеможения, до полусмерти, — до тех пор, пока не исчезает за волной Ай-Петри, пока не извергаюсь от ласки воды — в глубины — и облако звездной пыли, взорвавшись, клубясь внизу, ослепляет забвением — и потом рождает.

Тем утром я уследил, как пес понес по переулкам — и за ним Изольда, подобно шарику, по воздуху влекома, — и вдруг споткнулась, и этот зверь понес, и потащил, едва успела сдернуть петлю. Исчез. Присела на скамейку с краю, разрыдалась — не то от боли, не то из-за бессилия и униженья.

Я понял — вот мой шанс. Единственный. Я поводил и понырял за окуляром в переулки, по течению, по пунктиру мельканья белого хребта соотнесся с направленьем, схватил ракетницу — и ринулся вниз, холодея с затылка, от решимости.

Перехват случился у толкучки перед стоянкой такси. Никто не смел к нему приблизиться. Дервиш двигался рысцой, — и толпа раздавалась в стороны, теснилась к обочине. Я сбавил шаг и с удовольствием посмотрел им в глаза: каждый пятился в объятьях личного страха, оправленного недоумением, гримасой восхищения звериной мощью. Калейдоскоп характеров, я хорошо понял выраженья этих глаз. Да, весь лоск, все масло ровной жизни сошло с них, и взгляд стал вдруг исполнен живости, верткой чуткости, чтоб не совпасть с движением зрачков диковинной собаки.

Я двинулся за Дервишем, чуть назади, по другой стороне дороги.

Я понимал, что нельзя дать себе времени испугаться до смерти.

Мы уже миновали ротонду, где он приложился у парапета, — и скоро впереди должен был отделиться спуск к морю. Я напрыгнул на поводок рывком, будто пробил стеклянную стену. Волкодав обернулся, ослабив натяжение. Я снял ногу с петли. Невесомость отнявшихся ног приподняла меня в воздух. От страха, чтобы не убежать, я опустился на четвереньки и, гавкнув, завыл. Он бросился наскоком, — и я зажмурил глаза.

Удар вышел скользящим, в губу и переносицу, клякса зеленой вспышки отмахнула в сторону, и я почувствовал, как из онемевшей губы хлестнул соленый разлив. Чтобы не завалиться, ухватился за поводок, и был рывком выведен в положение неустойчивого равновесия, в удержании которого как раз и состоял теперь мой быстрый беглый шаг, с которым мне пришлось поспешать за псом, вдруг с прежней невозмутимостью зарысившего вниз, к пляжу, к месту, о котором он слепо помнил, как помнит вагон развилку, — куда он приходил с Изольдой.

Было бы преуменьшением сказать, что я чувствовал себя проходимцем, присевшим за штурвал аэробуса, пронзавшего небеса обморочного сновидения: пилоты отравлены, пассажиры объяты паникой, одно прикосновение к штурвалу необратимо выведет самолет из автопилотирования, посадка неизбежна.

Я провел с Дервишем весь наступивший день и ночь. Пустынный, неблагоустроенный пляж, был завален железобетонными, так и не отстроенными остовами, уже превратившимися в руины. Он примыкал к задворкам санатория, строительство которого прервалось вторжением новейших времен. Обрушенная, разбитая штормами буна плавно обтекалась зарослями водорослей, танцевавших, стройно мотавшихся под водой, как волосы на голове утопшего гиганта. Солнце уже наполнило море нестерпимым блеском.