Эрико Вериссимо: Пленник

Он поднял голову и прищурил глаза, как будто его ослеплял свет. Учительница встала и погасила люстру, оставив только торшер, освещавший ее кресло. Потом вышла из комнаты и через минуту вернулась с полотенцем и подносом, на котором стояли кувшин холодного лимонада и металлическое ведерко с кубиками льда.

— Вам, наверно, хочется пить.

Она подала ему большой стакан, он жадно выпил. Учительница указала на диван.

— Теперь ложитесь. Положите голову на подушку. Можете не снимать ботинки. Ноги — на газету.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять это приглашение… или приказание. Потом он лег, как она велела.

— Постарайтесь успокоиться. Попытайтесь не думать больше о том, что вас терзает. По крайней мере до конца этой ночи.

Она взяла полотенце и, став на колени около дивана, начала вытирать ему лоб и щеки. Он закрыл глаза. Затем почувствовал прикосновение кубика льда, которым она проводила по его щекам. Она словно положила кусочек луны на его кожу. Такая хорошая. Его единственный друг…

— Голова болит?

— Немного.

— Вот аспирин.

Он открыл глаза, положил таблетку в рот, приподнялся и приблизил губы к стакану, который протянула ему учительница. Отпил глоток лимонада, а она подложила руку ему под шею, чтобы поддержать его голову так, как делала мать, когда он в детстве болел.

Он опять вытянулся на диване и закрыл глаза. Она снова опустила луну на его щеку. Ему стало легче и спокойнее. В его памяти промелькнул образ жены — точно фотография незнакомой женщины на странице небрежно перелистываемого журнала… От рук учительницы исходил тонкий аромат, совсем как дыхание рая… Но какое у него право злоупотреблять ее добротой?

— Мне очень неловко, что я пришел сюда в такой час, — пробормотал он, не открывая глаз. Ему было легче говорить, не глядя на нее.

— Не думайте об этом. Друзья не просят друг у друга прощенья. Иначе они не друзья.

— Вы так добры, так… так…

— Пожалуйста, не идеализируйте меня. Не пытайтесь меня убедить, что я хорошая. Вовсе нет. Иногда мне даже кажется, что я слишком сурова. Но если бы я не была такой, то не выжила бы. Будьте тоже суровым, особенно сейчас, когда вы, больше чем когда-либо, нуждаетесь в себе самом.

— Я знаю, знаю, но я совсем растерялся. Скажите откровенно, вы считаете меня преступником?

— Вы чувствуете в себе желание убивать? Мысль о пытке террориста доставляет вам хоть малейшее удовольствие?

— Нет, наоборот.

— Тогда успокойтесь. И научитесь жить, не ища одобрения у других. Удовлетворяйтесь собственным мнением.

— Я уверен, что не одобряю сделанного.

— Хорошо. Но, учитывая состояние, в каком вы находитесь, я полагаю, вы должны перенести рассмотрение своего дела на другой день. Послушайте… Есть еще одна сторона вопроса, о ней вы, возможно, не подумали.

— Какая же?

— Слушайте внимательно. Если бы пленник остался в живых, его неизбежно выдали бы местным властям и он был бы расстрелян за свое преступление — за то, что подложил бомбу в училище… и за взрыв в кафе «Каравелла».

Она помолчала.

— Вспомните о других бомбах, — продолжала она, — о бомбах, в миллионы раз более мощных, чем эта бомбочка, которая, вероятно, была кустарного производства.

Лейтенант открыл глаза и посмотрел на нее.

— О каких бомбах?

— В наше время крупнейшие города как восточного, так и западного полушарий могут быть в любую минуту полностью разрушены. В арсеналах для каждого из них есть свои бомбы с надписанными названиями этих городов. Достаточно кому-нибудь нажать кнопку…

— Понимаю.

— Глава государства на совещании кабинета министров и руководителей генерального штаба армии может преспокойно решить, что его специалистам пора нажать эту страшную кнопку и устроить гекатомбу. И тогда взлетит на воздух все — школы, церкви, больницы, музеи, мосты, сады… И возможно, это будет началом гибели человечества.

Он задумался. Учительница снова вытерла ему лицо полотенцем.

— Я хочу сказать, что как будто никого эта страшная перспектива особенно не тревожит… по сравнению с шумом, который поднимается из-за бомб, взорвавшихся здесь в нынешнюю ночь и в предшествующие ночи. О, конечно, я отнюдь не оправдываю террор, каковы бы ни были его мотивы и цели… Я лишь напоминаю, что мы живем в условиях всеобщего и постоянного террора и что наша жизнь и смерть зависят от кучки террористов, выступающих под самыми различными масками. Защитников западной цивилизации… культуры… христианской веры… свободы… и тому подобное. Если бы взорвались большие бомбы, то ответственные за это не считались бы преступниками — просто потому, что не осталось бы ни судей, ни трибуналов, чтобы привлечь их к ответственности и судить. Потому что все было бы уничтожено, включая богословие, философию, идеологию… и экономические и политические интересы, вдохновившие этот роковой нажим кнопки…