Эрико Вериссимо - Пленник

— Не мне судить.

— Повинен ли я в смертном грехе?

Священник кашлянул и в течение нескольких секунд хранил молчание. Потом медленно, подбирая слова, он зашептал:

— Сын мой… все люди смертны. Тем, кого взрыв бомбы мог лишить жизни, рано или поздно все равно придется умереть. Ваше намерение спасти их от физического уничтожения, лейтенант, было очень похвальным, никто не станет это оспаривать… — Он снова замолчал, опять закашлялся. Казалось, ему все труднее подбирать слова. — Я думаю о принципах, которыми руководствовался ваш начальник. На первый взгляд они верны. Но… но божья арифметика отлична от арифметики людей. Начать с того, что души не имеют ни номеров, ни имен в архиве Всемогущего. Люди обладают разумом… достоинством, честью, а вы, сын мой, не проявили уважения к этому господнему созданию… позволив, чтобы его пытали, унизили… обращались с ним, как с бездушной тварью… Ранив пленника, вы ранили и бога.

— Но я раскаиваюсь, падре!

— Истинно ли вы раскаиваетесь, глубоко сокрушаетесь или говорите это лишь потому, что стремитесь получить от меня отпущение грехов и облегчить невыносимое бремя вины?

— Клянусь, клянусь богом, что раскаиваюсь! — с жаром воскликнул лейтенант.

— Не кричите. У бога хороший слух.

И наступила тишина, скорее, она была внезапной пустотой. Чесночное дыхание священника. Жесткость скамеечки под коленями. Усталость. Упадок духа, ощущение, что ничто в мире не имеет смысла.

— У бога должно также быть и хорошее зрение… — сказал лейтенант. — Но иногда я подозреваю, что он потерял память.

— Не кощунствуйте, сын мой.

Лейтенант начинал чувствовать в священнике врага. Хуже того, чужого человека, равнодушного к его судьбе. Чужой белый человек с голубыми глазами, с сильным акцентом. Между ними не могло быть ничего общего.

Его охватило нелепое желание обличить священника, его бога, его религию.

— Падре… Бог, наверно, белый и расист.

— Замолчите! Относитесь с уважением к храму. — В голосе священника прозвучала затаенная злоба. — Вам более подобало бы смирение. Вы пришли сюда получить облегчение и прощение и в то же время говорите глупости и кощунствуете.

Лейтенант встал.

— Я не нуждаюсь в вашем прощении. Ни в прощении вашей церкви. Ни в прощении вашего бога.

Он бросился к дверям и несколько секунд спустя уже снова шагал по улице. С неба за ним следила луна, как кроткое, но неумолимое око бога, от которого он только что отрекся.

Через пять минут он сидел в гостиной учительницы. Он проходил мимо ее дома и, заметив два освещенных окна, постучался в дверь, повинуясь внезапному порыву. Увидев его в такой час и в таком состоянии, она как будто нисколько не удивилась и сразу же пригласила его войти. Сейчас он не осмеливался взглянуть ей в глаза, слова застревали у него в горле. Опустив голову, он рассматривал рисунок ковра, смутно напоминавший ему — как это память удерживает такие мелочи! — цветную гравюру в энциклопедии, которую он перелистывал много лет назад, когда писал домашнее сочинение об искусстве тканья ковров. Учительница поверх белой пижамы накинула «ао заи» из голубого газа. На ногах домашние туфли. Какое он имел право нарушить покой этой женщины?

— Извините меня. Я проходил мимо… И мне нестерпимо захотелось еще раз повидаться с вами.

— Хорошо. Не надо ничего объяснять. Будьте как дома.

Она села в кресло рядом с диваном. На подлокотнике была книга, заложенная ножом из слоновой кости. Она легко провела пальцами по обложке.

— Мне не спалось, и я решила почитать. Должно быть, из-за жары, ночной духоты…

На столике перед диваном жужжал небольшой вентилятор, но от него не было почти никакого толку. Не поднимая глаз, лейтенант начал рассказывать о событиях этих последних четырех часов — подробно, не спеша, не пропуская ни одной мелочи. И он чувствовал: то, что он рассказывает ей, не похоже на то, что он совсем недавно поведал священнику.

Учительница слушала молча. И когда в его рассказе наступила пауза, она, все еще не проронив ни слова, задумчиво закурила.

— Скажите, — умоляюще настаивал он. — Скажите совершенно откровенно, не боясь причинить мне боли, что вы думаете обо всем этом? Я в полной растерянности. То я чувствую себя грешником, преступником, который пытал и убил человека, то…

Он замолчал, не зная, что сказать дальше.

— Преступник, грешник… Это юридические и богословские определения. И законы, и богословие придуманы людьми. Мы снова вязнем в словах. Вся беда в том, что нам никогда не освободиться от их тирании. Ни от нашей личной мифологии. Я предпочитаю сказать — и с полной искренностью, — что вы прежде всего жертва сложного стечения обстоятельств. И нужно покончить с этим стечением обстоятельств и начать все на новой основе. Это работа, которая потребует веков, но кто-то где-то когда-то должен ее начать… И еще я думаю, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы правильно оценить все случившееся с вами.