Иштван Эркень - Семья Тотов

Куда? Тоту было безразлично. А почему? Брандмейстер и этого не знал. Он помнил только одно: что как раз собирался ложиться спать и уже расшнуровал ботинки, сидя на краю постели, когда, повинуясь велению какого-то внутреннего голоса, неожиданно встал, пришел сюда, влез в окно и спрятался под кровать священника.

Тот утверждал, что свой поступок он совершил в здравом уме и твердой памяти. Правда, ему хотелось спать, но он все же отдавал себе отчет в том, что делает. Он сознавал, что это не вполне разумный поступок, но… не смог удержаться. Впрочем, эта мания неотвязно владела им уже несколько дней. Где бы он ни находился (в комнате ли, в подвале или под открытым небом), повсюду он не переставал высматривать, нет ли где поблизости подходящего убежища. Вот и сейчас, разговаривая с его преподобием, он едва удерживался от соблазна спрятаться к нему под сутану.

Священник молча выслушал исповедь Тота. Вот стоит перед ним этакий здоровяк, и тяжелее плоти его разве что его душевная горесть. Что сказать ему в утешение? Священник вздохнул.

— Если тебе станет легче, сын мой, — сказал он, — мне не жалко, можешь ненадолго залезть ко мне под сутану.

— Премного благодарен, ваше преподобие, — уклонился Тот. — Я не хочу поддаваться соблазну, а то боюсь, он совсем меня одолеет.

Священник похвалил Тота. Затем подошел к окну, глядя на безоблачное небо, задумчиво постоял какое-то время и произнес следующие прекрасные слова:

— Чего не сделает человек ради ближнего своего, сын мой! Сейчас война, и все мы во власти страха. Бои идут далеко от нас, и газеты изо дня в день пишут о победах наших войск, а мы все-таки чего-то страшимся. Чего? Я лично не знаю. Если бы знал, пожалуй, перестал бы бояться. Подумай и ты, сын мой, вдруг ты поймешь, что конкретно тебя тревожит. Тогда, наверное, и тебе не захочется больше никуда прятаться.

Тот понурил голову. Он признался, что его беспокоят три вещи.

Священник ободрил Тота, посоветовал, ни о чем не умалчивая, излить душу.

В первую очередь, сказал Тот, ему не нравится, что свою каску (да еще средь бела дня) он вынужден носить надвинутой на лоб, потому что так желает уважаемый гость.

Ну а дальше, каково же второе обстоятельство, допытывался священник.

Еще: как-то вечером, когда они прогуливались с майором Варро, Тоту пришлось перепрыгивать через тень от трансформатора перед домом Гизи.

Разве это так ужасно? — развел руками священник, но все же снова ободрил его: пусть Тот выскажет ему и третью жалобу.

Третье, что его удручает, сказал Тот, — это необходимость держать во рту карманный фонарик гостя, чтобы не зевать во время складывания коробочек.

Священник поинтересовался, велик ли у майора фонарик.

Брандмейстер вынужден был признать, что фонарик никак не крупнее куриного яйца.

А надобно ли его глотать, этот фонарик, не унимался священник.

Как раз глотать-то его и нельзя, пояснил Тот. Можно только сосать, как леденец.

И тут господин священник Томайи дал волю праведному гневу.

— Это уже кощунство, сын мой! — обрушился он на Тота. — Сейчас самый разгар войны, когда люди пребывают в страхе за жизнь свою или оплакивают гибель близких… А ты тут ноешь по пустякам, когда следует воздать хвалу господу за то, что он привел к тебе в дом командира твоего сына! Теперь я жалею, что вообще затеял беседу с тобой!

Священник быстро вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью, послал соседского мальчонку за Маришкой, а сам во гневе принялся расхаживать по извилистым дорожкам сада.

— Не делай трагического лица, дочь моя, — сказал священник явившейся Маришке и повел ее к дому. — Там сидит этот недотепа, твой муж, забери его, пожалуйста.

Они вошли в дом. Тота и след простыл. Не было его ни под кроватью, ни под шкафом, ни среди грязного белья. Не было его и в собачьей конуре. Тот снова как сквозь землю провалился и не объявлялся вплоть до семичасовой обедни, когда до слуха его преподобия господина Томайи вновь донесся храп. Знакомый звук на сей раз исходил из-под кружевного покрывала главного алтаря. У священника от испуга застряли в горле всесильные слова святого обряда, и ему чуть не сделалось дурно.

Службу пришлось прервать. Верующие разбрелись. Тота втолкнули в ризницу и заперли дверь. Маришка разрыдалась.

— Что же мне теперь с ним делать? — вопрошала она священника. — Ведь у меня в доме гость, не могу же я с утра до ночи караулить мужа.

Священник задумался.

— Здесь трудно дать совет, Маришка, потому как мы, помимо прочего, должны постоянно помнить и о чрезмерной чувствительности твоего супруга.