Анатолий Бакуменко - Придурок

Что-то надо было делать. Что?

Он подумал обо мне и поехал на Финляндский вокзал, ждал час электрички, приехал в Лисий Нос, нашёл церковь и батюшку — отца Павла, про которого я говорил ему, что он теперь мой сосед, и тут узнал, что я исчез, забрал вещички и убыл, ни слова не сказав. Неизвестно куда. И он вернулся в город, приехал в общагу на Новоизмайловском и всё это время думал долгую и тоскливую мысль, что он выброшен из жизни и никому не нужен теперь.

Он подумал тогда, что Гамлету, когда он вернулся и узнал, что Офелии больше нет, всё это королевство, вся эта Дания вместе с мамашей и дядюшкой стали совершенно пофиг. Потому что кончилась его жизнь. Но, может, эта пришедшая мысль была просто продолжением настроения Петра?..

Народ уже в общаге порядком поразъехался на каникулы, Лёшки, как всегда, не было, и Проворов только узнал, что сессию тот сдаёт, а может, и сдал уже. Аркаша с Софочкой собирали вещи, чтобы ехать в Севастополь. Пора было представляться Софочкиным родителям, чтобы решить уж их свадьбу. Коля Свиридов-Лом тоже готовился в Винницу, где проживала его мама, исправно болеющая два раза в год и как раз в сессии. Ехал он за очередной медицинской справкой, чтобы с помощью неё продлить сдачу экзаменов на весь семестр, а там, глядишь, и очередной академический отпуск придёт. На третьем курсе Коля был уже второй год, а впереди была ещё долгая, на несколько лет, жизнь третьекурсником — жизнь Коли-Лома. В то время никому ещё не приходил в голову дурацкий вопрос: кто же это так исправно ворожит Свиридову?

Ай да Коля! Ай да композитор! Ах да! Он «не композитор, он однофамилец», как сказал бедный поэт Иванушка в давно уже прочитанном романе.

Позже, когда всё выяснится, а Андрюша Крыжановский по семейным обстоятельствам окажется в «академке» и вместе с Колей на третьем курсе, бывшие второкурсники будут сетовать:

— Что ж ты дружишь с Ломом?

А он им будет объяснять:

— Мне его так жалко: он такой глупый, — будет говорить Андрюша.

А я себя умным считал, но Оленя сдал.

Вечером, когда Коля уехал вместе со своим огромным чемоданом, Проворов сел на своё место к столу и включил настольную лампу, чтобы соорудить привычный конус света, под которым образуется иная жизнь. Голова его была полна мыслей, но что-то было не так: они ломаные были. Вернее сказать, сломанные, из отдельных кусочков составленные, и не было в них движения и стройности. Он попытался записывать. Но вдруг понял, что слова перестали слушаться его. Они не хотели складываться в фразы, которые имели бы смысл и звучание. Своё, которое обычно приходит и составляет внутреннюю мелодию, которую можно услышать только внутренним слухом. И не каждому это дано. Сегодня внутренний слух пропал…

Или это слова не могли… или не хотели складываться в мелодию?..

И тут он понял, что это так. Он вдруг ощутил тишину — это два уже дня он жил вне своих мычалок. Два дня прошло уже, как покинули они его — его вечные мелодии. Его они покинули, они — без которых он давно уже не жил.

Знаете это состояние, когда дела неожиданно кончились, когда они оставили тебя и нет уже привычных забот, которые и не замечаешь, как заботы, потому что это жизнь твоя; это состояние — состояние пустоты. Нет ничего. И ты не знаешь, что решать тебе, потому что цель кончилась, она ушла куда-то, исчезла, и нечего тебе делать с самим собой. В такие моменты можно повеситься, можно пулю пустить себе в висок, спиться, чтобы заглушить в себе пустоту, обмануть её пьяным бредом, заполнить мозг безумием, которое завтра пройдёт и оглушит похмельем. Через две недели ребята вернутся в общагу, придут на родной наш факультет, а он? Где он будет? Что будет делать? Писать? Он будет писать свой вечный текст?.. А где? Где он будет жить? Что будет есть? Одни вопросы, на которые у него нет ответов. А ответы нужны: он сам подвёл свою жизнь к моменту, в котором надо уже определяться и знать, чем ему завтра жить. Но решить он ничего не мог. У него никаких ответов не было. Ни на один вопрос.

Утром он так и проснулся с пустотой в душе.

— Валентина Михайловна, — сказал он матери Бори Гершковича. Она была у нас комендантом общежития. — Валентина Михайловна, — сказал он, — меня выгонят из института, и мне некуда возвращаться. Но дома мне оставаться нельзя. Родители меня не простят и не поймут.

— Всё-то ты врёшь, — сказала Валентина Михайловна. — Ничего ты в родителях не понимаешь. Они тебя простят, но тебе это пережить надо будет, а это трудно. Тебя долго это будет мучить. А они тебя простят. Это я знаю. Как мать приятеля твоего, Бори, говорю.