Алексей Олин - Машина памяти

Чмырь приземляется спиной на тумбочку, где стоит телефон. Трубка падает на пол. Я включаю свет на кухне, парочка шарахается в сторону.

В мусорном ведре — панцири. На плите — варится импровизированный черепаховый суп. Беру табуретку и с размаху бью в стеклянный прямоугольник над головой, который отделяет кухню от ванной… И еще! Осколки летят внутрь.

Я с опозданием понимаю, что осколки могли задеть ее…

Конец музыке.

— Уходите! — отчетливо говорю я. — Вы все, валите отсюда!!!

Их не надо долго убеждать. Сами торопятся на выход.

Кому нужны проблемы?

Стекло хрустит под ногами.

Она лежит в ванне: голая, без сознания, с черными потеками туши на щеках. Голова запрокинута. Вода остыла, вода розовая, как слабый раствор марганцовки. От ее крови. На запястьях распускаются лепестки ран. Я вытаскиваю ее. Бегу в комнату за аптечкой. Нет аптечки. Раздираю на бинты белую скатерть. Порезы не очень глубокие, крови она потеряла немного, я успел, успел, успел…

— Не надо было, — шепчет она. — При-вет.

— Привет, Камикадзе .

На кафельном бортике — использованный тест на беременность.

Результат положительный.

Сердце заиндевело.

Его вынули из грудной клетки, швырнули в ведерко с колотым льдом. Операция проводится без наркоза. Чтобы я прочувствовал прикосновение холодного скальпеля, представил, как расступаются под ним податливые ткани, выступает кровавая роса. Хирург разводит костодержателем ребра, прижигает кровоточащие сосуды, извлекает орган, причиняющий мне боль и неудобства. И вот сердце подпрыгивает в ведерке, сокращается глупая неутомимая мышца. Острые края режут его в безумной ледяной надежде завладеть каплей света, пролить ее на бесплодное пространство.

Но лед умеет только хранить трупы и таять.

НЕТ! Это я кричу: нет!

И теперь, одумавшись, послушный хирург пихает сердце обратно. Перемотка на начало. В зеркале отражается перекошенное лицо, посиневшие губы и расширенные зрачки.

— Кит?

— Да?

— Увези меня отсюда.

Дачный район начинается километрах в пяти от города.

Слева и справа от трассы разбросаны садовые домики: сколоченные наспех «скворечники»; добротные деревянные строения с резными наличниками и флюгером-самолетиком типа «кукурузник»; кирпичные усадьбы постперестроечной эпохи: по периметру приусадебного участка в полгектара — художественной ковки решетка, похожая на стойку для богатырских копий. Обычно в марте дачи еще пустуют. Но вот залаяла собака, ты поворачиваешь голову и видишь струйку дыма, поднимающуюся из печной трубы в прозрачное мартовское небо — значит, погода налаживается — дым не стелется. Видишь чучело на шесте, телевизионную антенну, столитровый титан, согбенного старика, кутающегося в драный тулуп. Он мерзнет, хотя на улице не так уж холодно. Старики вообще постоянно мерзнут и мало спят. Знаете, откуда они здесь берутся? Их отправляют в ссылку родные, чтобы те старостью своей не мозолили глаза. Слишком бодрые для дома престарелых, они все же становятся бесполезными для мира. Они здесь что-то строгают, пилят, чинят. А поздним вечером садятся в кресло напротив телевизора (хотя им совершенно не интересно, что за программа или фильм там идет), опускают свои старческие ноги в тазик с горячей водой и предаются воспоминаниям. Потому что воспоминания — это все, что у них осталось. Когда воспоминания иссякнут — они улыбнутся и умрут. Тихо, во сне.

— Здравствуйте, Леон Дмитрич!

Приветствует меня сдержанным кивком. Глуховат. Весь будто из мореного дуба: крепкий, жилистый. Сколько помню, всегда тут. Циркулярной пилой ему отрезало два пальца на правой руке: большой и безымянный, на котором было обручальное кольцо. Это случилось в тот день, когда его жена умерла в больнице после долгой тяжелой болезни. Однажды Леон Дмитрич застал меня ворующим красную смородину с его участка. Дело в том, что у нас на огороде росла только черная и белая, и поэтому я хотел красной… Он усмехнулся… ушел, не говоря ни слова. Я убежал. Спустя два часа старик принес мне трехлитровый бидончик, полный ягод. Больше я ничего ни у кого не воровал…

Спаниель Рик бросается в ноги: поиграй!

— Рик, обедать! — хриплым голосом зовет Леон Дмитрич.

Грязь на обочине застыла гребешками. Наезженная колея, а в центре — чахлая травка. Мелкие камешки забиваются в подошвы ботинок.

Я говорю:

— Наша дача — последняя на Вишневой улице. За ней спортивная площадка. Качели-лодочки, шины, лазалки и турники. Спускаешься вниз, там речка. Называется Глашка. По легенде в ней утопилась крепостная девка, которую барин обесчестил и бросил. Речка неширокая, но глубокая, у берега с нашей стороны огромный валун с отпечатком креста. Достопримечательность. А дальше, за ивами, настоящий родник. Вода в нем ледяная, зубы сводит. Летом очередюга на все Вишневую за этой водой…