Июнь Ли - Добрее одиночества

По сравнению с первым разводом второй произошел приглушенно, не так драматично. Она хорошо относилась к Полу, пусть и не любила его; она научилась быть среди людей – его друзей, коллег, – одеваться так, чтобы он мог ею гордиться, быть остроумной, порой даже игривой. Если на то пошло, пять лет замужества показали ей, что она может, если сделает усилие, исполнить любую роль, хотя ничто не удовлетворяло ее больше, чем оставаться поодаль, чем рассматривать людей, пока они не станут видны насквозь. То, что мечта Пола стать миллионером не сбылась, не опечалило ее. Подтверждение его глупости не вызвало у нее внутреннего протеста; она даже была довольна, как имела обыкновение быть довольной при падении всякого смертного.

Вода в ванне уже была еле теплой, и Жуюй нехотя вылезла. Концерт давно кончился, но она ощутила тишину только сейчас. Там, в обширном мире, те, с кем ее сводила жизнь, существовали в своих безопасных коконах; а те, что умерли – ее тети-бабушки, к примеру, или Дядя, или Шаоай, – что с ними сталось?

Жуюй примерно так же не тосковала по тетям, как не тосковала по своим родителям. Эти четверо лишили ее многого; то, что осталось, можно было лелеять, а можно – отбросить с таким же хладнокровием, какое проявили они. Смерть Дяди породила в ее сердце пусть мимолетную, слабую, но рябь меланхолии, которая сменилась облегчением: Дядя был из тех, чью жизнь пропитывала несанкционированная печаль, а разве существует более доброе противоядие от печали, чем смерть сама?

Смерть Шаоай, наконец дарованная ей после долгих лет, – тоже, должно быть, противоядие своего рода. Сколь бы безжалостно это ни звучало, Жуюй была искренна, когда сказала Эдвину, что лучше бы Шаоай умерла раньше – не только для самой Шаоай лучше, но и для тех, кто был с ней рядом. С каждым годом Жуюй становилась на год старше Шаоай, которую знала только молодой женщиной. Странное чувство шевельнулось в Жуюй, когда пришла мысль, что Шаоай была в то время молода, невинна даже, но настоящая ли это невинность, если она могла быть – и была – использована для того, чтобы осквернить другого человека? Но ведь наихудшая из битв, подумалось Жуюй, это битва между невинными: не умея щадить себя, они не испытывают ни малейшего сострадания к другому.

Празднование первого октября на площади Тяньаньмэнь началось и кончилось; без происшествий, невольно с разочарованием думала Можань, которой приходило до этого в голову, что кто-то, может быть, найдет способ выразить протест против мероприятия, проводимого там, где всего четыре месяца назад лилась кровь. Но кровопролитие, даже если оно не было забыто, особой тени на этот день не отбросило. Никто не залез на фонарь, чтобы выкрикивать лозунги, и не было никаких спланированных подрывных действий: никто не бросил в толпу самодельный детонатор – не чтобы убить кого-то или ранить, а чтобы вызвать панику; ниоткуда не пришло ложного сообщения об угрозе, которое побудило бы власти к эвакуации. Так что ее с Бояном тайные надежды не сбылись.

Единственное, что внесло в этот день драматический элемент, произошло в школе перед празднованием. Когда все собрались, директор Лю выдала каждому классу два тюбика губной помады и сказала: есть распоряжение на уровне района, чтобы девочки имели праздничный вид. Никто не возразил, ссылаясь на правила, где было ясно написано, что косметика в школе запрещена; но, когда дошла очередь до Жуюй, она передала тюбик следующей девочке, не воспользовавшись им.

– Почему? – спросила староста класса. – Она не ядовитая.

Можань ощетинилась, готовая встать на защиту подруги. Вообще-то Жуюй была не из тех, кто поднимает шум и привлекает к себе чрезмерное внимание; правда, она не надела нарядного платья, как было велено. Сегодня на ней было зеленовато-серое хлопчатобумажное платье с длинными рукавами, одно из тех, что она привезла с собой, – ничего яркого, цветного, кроме выделявшейся на фоне ее анемичной кожи красной ткани, требуемой для танца, которую она, в отличие от других девочек, повязавших ее себе как шарфик или на голову, а то и сделавших на груди подобие цветка, обмотала вокруг запястья.

Негигиенично, ответила Жуюй. Староста уставилась на нее, в ужасе от такой дерзости, но Жуюй только полуулыбнулась; ее нескрываемое презрение контрастировало с яростью старосты – та покраснела, ее грудь вздымалась, она пыталась подыскать слова и не могла.

Староста была девочка малоприятная, и Можань уже видела, кем она станет, – женщиной, которая без колебаний будет третировать тех, кому повезло меньше. И все-таки Можань сочувствовала ей, опасаясь при этом, что в глазах Жуюй ее, Можань, положение мало отличается от положения старосты. Вздохнув, Можань ступила между старостой и Жуюй.