Июнь Ли - Добрее одиночества

– Ну как, повеселились от души? – спросила она, тщательно выговаривая каждое слово, из-за чего ее голос звучал еще пьянее.

– С тобой все в порядке, сестра Шаоай? – спросила Можань.

– Вы празднуете с массами, а я тут праздную сама с собой, – сказала Шаоай. – Народу нужна юная поросль вроде вас, а у мертвых и забытых, увы, есть только я.

Показав нетвердой рукой, в которой держала бутылку, на небо, она принялась громко читать наизусть из Ли Бо [6]:

Луны на небе не было, и цветы во дворе уже отцветали. Можань огляделась, боясь, что Шаоай разбудила соседей. Во всех домах было тихо – но, может быть, люди слушали, притаившись за шторами? Пьяная развязность Шаоай отдавала мелодраматизмом. Можань пожалела, что она не одна видит Шаоай в таком состоянии, что не может скрыть эту сцену, опустить перед ней завесу, – впрочем, кого она собралась защищать? Шаоай никогда не нуждалась в защите, и Можань невольно устыдилась своей робости. Шаоай всегда говорила, что думала, делала то, что считала правильным. Можань смущенно повернулась к друзьям; Жуюй, стоя отдельно от нее и Бояна, но достаточно близко, чтобы видеть Шаоай, смотрела с ледяным светом в глазах.

– Ну так как? – спросила Шаоай, обратив лицо к Жуюй. – Идите сюда, присоединяйтесь.

Помедлив, Можань ткнула Бояна в бок; он покачал головой: нет, поздно, всем троим уже пора спать. Шаоай фыркнула и что-то пробормотала. Трое друзей тихо пошли по домам, праздничное настроение улетучилось, утомление затапливало их.

Мать Можань не спала, ждала ее, и, когда она пришла, мать поставила перед ней тарелку пшенной каши с каштанами.

– Что случилось с сестрой Шаоай? – спросила Можань, но мать только показала на тарелку: ешь, пока не остыло.

Можань не была голодна, но знала, что не вытащит из матери никаких сведений, пока не убедит ее, что вполне накормлена. За столом мать провожала взглядом каждую ложку, которую дочь отправляла в рот; убедившись, что Можань съела достаточно, мать сообщила ей новость: Шаоай исключили из университета. Письмо ее родителям послали неделю назад, но Шаоай, судя по всему, перехватила его. Ранее сегодня она приехала из общежития с двумя сумками своих вещей. И только тогда сказала родителям.

– Мама Шаоай упала в обморок и ударилась головой об угол стола, – сказала мать Можань. – К счастью, ничего серьезного. Мы с учительницей Ли побыли у нее вечером какое-то время.

– А как Тетя сейчас?

– Лучше, мне кажется. Просто ей разом беда в голову ударила, – сказала мать Можань. – Ты же знаешь, она не из таких, не из слабых, которые не могут ничего пережить. В нашем поколении таких и нет.

– Что они будут делать?

– Кто?

– Тетя и Дядя.

– А что они могут? Шаоай исключили по политическим причинам – какая трудовая ячейка осмелится ее взять на работу? Я сказала ее маме: по крайней мере, ее не застрелили на площади. По крайней мере, ее не арестовали и не бросили в тюрьму. На все надо смотреть с лучшей стороны.

Можань положила ложку. Ее мать вздохнула.

– Я тебе скажу – только между нами, не говори Тете и никому, – тебе не кажется, что Шаоай отчасти сама несет ответственность? Почему нельзя было публично признать свою ошибку? Девяносто девять человек из ста поступили бы так. Ее родителям не повезло, что у них такая упрямая дочь.

– Но разве это не значит, что Шаоай лучше всего этого большинства? – спросила Можань.

Шаоай высмеяла бы губную помаду, которую им дали, назвала бы это унижением; она не надела бы, как Можань этим вечером, шелковое платье во исполнение официального распоряжения принять красивый вид.

– Быть хорошей мало что значит. Поверь мне, быть хорошей не значит в этой стране ровно ничего. Вести себя правильно, быть в любом конфликте на правильной стороне – только так можно себя обезопасить. Плетью обуха не перешибешь. И в школе, пожалуйста, ни с кем это не обсуждай. Рот на замке – понимаешь меня?