Июнь Ли - Добрее одиночества

Завершаем письмо нашими наилучшими пожеланиями. Наши слова – это мы сами.

Сестра Вэньлу и сестра Вэньшу

2 сентября 1989 года

Жуюй,

твое письмо, написанное 24 августа, прибыло благополучно, и мы внимательно его прочли. Мы рады, что ты устроилась на новом месте, что Тетя, Дядя и Шаоай ласковы и заботливы и что ты нашла себе друзей.

Вновь хотели бы напомнить тебе, что с того дня, когда ты была нам послана, ты избранное Божье дитя. Мы верим, что ты видишь цель и значение своего жизненного пути, что ты достаточно проницательна и знаешь, как жить среди людей, не понимающих, кто ты и что ты.

Здесь все в порядке, так что о нас можешь не беспокоиться. Наши слова – это мы сами.

Тети-бабушки

2 сентября 1989 года

В разных комнатах Тетя и Жуюй прочли письма, которые принесли в вечерней почте. Обе потом эти письма убрали, но ни та, ни другая не могла избавиться от возникшего настроения. Инстинктивно Жуюй понимала, что ее единственное послание тетям разочаровало их. Это было ее первое настоящее письмо, если не считать школьных поздравлений с праздниками солдатам-срочникам в местных военных лагерях и ветеранам войн, Корейской и более ранних, старевшим и умиравшим в Доме Славы. Она не стала бы писать домой, если бы ее настойчиво не побуждала к этому Тетя.

Жуюй не знала, когда сидела над письмом, что ей сказать тетям-бабушкам: они мало значения придавали ее словам, важно было, что у нее в душе. В итоге пропела хвалу хозяевам и соседям и спросила теть, все ли у них хорошо, – так, она считала, положено в письмах. Но тети-бабушки своим ответом коротко и ясно напомнили ей о ее месте в жизни, как всегда делали, когда она была младше и попадалась на том, что излишне давала волю чувствам. Взглядом или покачиванием головы они гасили ее смех, волнение, плач; любая эмоция – будь то радость или печаль, злость или довольство – была признаком гордыни людской. Подумай, как ты выглядишь в вышних очах, говорили они не мягко и не жестко, а потом отправляли ее в тихий угол. Немного поразмыслить, говорили они, не в наказание, а ради того, чтобы поучиться отодвигать от себя все пустячное, побуждающее смеяться или плакать. На человека всегда смотрят, объясняли они ей, жизнь проживается под взглядами многих глаз, но только одна пара имеет значение.

То, что она изменила поведение под воздействием обстановки и написала письмо, которое могла бы написать Можань, чья высшая цель, кажется, состоит в том, чтобы угодить всем вокруг, вероятно, огорчило ее теть. Жуюй жалела, что у нее так мало силы духа, что она так глупа и впечатлительна; казалось, всем в Пекине хочется что-то в ней переменить, как будто важно не то, какая она есть, а то, какие возможности создает окружающим, чтобы вообразить на ее месте другую личность. Даже близнецы Арбуза Вэня сказали ей, что если бы она больше улыбалась, то выглядела бы точь-в-точь как молодая актриса в популярной детской телепередаче. Сестра Жуюй, заявили мальчики во всеуслышание, ну стань, пожалуйста, телезвездой и возьми нас к себе в программу, и Жуюй подосадовала мысленно, что ни один взрослый во дворе не велел им перестать молоть чепуху.

Но сильно переживать из-за письма теть ей не следовало, ведь сосредоточиваться на их реакции – это опять-таки жить в людских глазах. Правда в том, что их суждения о ней значат не больше, чем то, что думают о ней другие. Их цель, не раз говорили ей тети-бабушки, – привести ее к Богу; но если она может перестать жить для них – а вдруг она способна перестать жить и для него? От этой мысли, которая раньше не приходила ей в голову, у нее перехватило дыхание. Инстинктивно она закрыла глаза, прося у него прощения.

За ужином Жуюй была особенно отчуждена, и ее молчание, добавляясь к угрюмости Шаоай, расстраивало Тетю. Письмо от двух старых женщин она мужу еще не показала; поздне́е сегодня надо будет показать, но ей нужно было время, чтобы оправиться от их слов. Которая из сестер писала, она не могла определить, у обеих, она помнила, был один и тот же неженский почерк в старом стиле династии Вэй. Когда она жила под их крышей, они и ее пытались научить этой каллиграфии, заставляя копировать слова, написанные на древних дощечках. Она не была блестящей ученицей и выглядела в их глазах глупой, труднообучаемой. Когда она только открывала письмо, сердце у нее уже забилось; каждый штрих на конверте дышал суровостью, давил неодобрением, вновь делая ее маленькой и пугливой, приводя в бессмысленное оцепенение.