Июнь Ли - Добрее одиночества

Кто-то беззвучно вошел в комнату, и только когда вошедшая бросила на кровать подушку, Жуюй ощутила ее присутствие. Резко обернувшись, Жуюй увидела Енин, которая сидела на кровати; ее взгляд был обращен на Жуюй, но расфокусирован, она, похоже, всматривалась в то, что сама себе рисовала в воображении. Жуюй обратила внимание за ужином, что Енин, высокая и худосочная девушка, со всеми вежлива, но мало ест и мало говорит. Тетя не бомбардировала гостью вопросами и не потчевала ее усиленно, но видно было, что Тетя нервничает, и ее беспрерывная трескотня была еще глупей, чем обычно. Жуюй замечала – и поведение Тети при гостье это подтвердило, – что она суеверно боится тишины, как будто даже крохотный перерыв в обмене репликами – проявление ее несостоятельности или, хуже, предвестье некой беды.

– Я думала, ты смотришь телевизор с Шаоай, – сказала, подождав, Жуюй старшей девушке, которая все молчала и не отводила глаз.

Что-то в Енин внушало Жуюй тревогу, но она была слишком юна, чтобы это распознать: старшая девушка действовала в жизни в том же, что и Жуюй, амплуа нарушительницы принятых правил; самое болезненное поражение из всех – поражение от своей же стратегии в чужих руках.

Енин дернула плечами. В общей комнате – в спальне это было слышно – Шаоай переключила канал.

– Что ты делала, когда я вошла? – спросила Енин.

– Ничего.

– Невозможно делать ничего.

– Просто сидела и думала.

– О чем думала? Или о ком?

Жуюй пожала плечами и тут же осознала, что переняла этот недружелюбный жест у Енин.

– Ты случайно не с богом своим разговаривала? Шаоай говорит, ты с ним общаешься больше, чем с нами, смертными, – сказала Енин, выбирая слова со зловредной аккуратностью.

Жуюй встретилась с ней взглядом. Енин ждала и, так и не услышав ответа, показала подбородком на футляр с аккордеоном в углу.

– Твой аккордеон?

– Да.

– Говорят, тут никому не удалось уговорить тебя снизойти и сыграть.

Ее что, подумалось Жуюй, Шаоай послала ее унижать? Иначе зачем Шаоай вообще могло понадобиться говорить про нее с подругой? Шаоай ее невзлюбила, это было ясно как день. Она почти не разговаривала с Жуюй, что было, надо сказать, к лучшему, потому что в эти дни она редко разговаривала с кем-либо без того, чтобы огрызнуться; но поздно вечером она без устали демонстрировала свою к ней враждебность и отвращение. Ждала, пока Жуюй ляжет, гасила свет и продолжала читать при переносной лампе, яростно переворачивала страницы и иногда, кончив чтение, швыряла книгу на пол через комариную сетку. Жуюй, старавшаяся вставать как можно раньше – к счастью, Шаоай спала слишком долго, чтобы затевать утром новый раунд молчаливой конфронтации, – иногда бросала взгляд на книгу на полу, если она лежала названием вверх. Несколько дней подряд это была книга «Второй пол» некой де Бовуар; название смутило Жуюй, и, запомнив этот желтый корешок и потрепанный вид, она старалась не смотреть, даже если книга пялилась на нее с пола. Были и другие, потоньше, все с неприятными названиями: «Тошнота», «Мухи», «Чума». Одна книга, впрочем, привлекла внимание Жуюй: «Исповедь сына века»; она была не прочь узнать, о чем это, но не смела шевельнуть страницей, боясь, что Шаоай проснется и застанет ее.

– Я играла на пианино в твоем возрасте, – сказала Енин. Смешно, подумала Жуюй: говорит так, будто мы из разных поколений. – Все время практиковалась. И все равно времени не хватало, я жалела, что в сутках не сорок восемь часов. Вот я и удивилась, когда наша с тобой подруга мне сказала, что ты здесь ни разу не притронулась к инструменту.

– Аккордеон – громкий инструмент.

– Все инструменты громкие.

– Не хочу беспокоить Дедушку.

– С чего ты взяла, что можешь его обеспокоить? – спросила Енин, но затем ее голос смягчился. – Меня тревожит, что ты потеряешь навык, если не будешь играть каждый день.

– Я могу подождать до начала школы. Можань говорит, там есть музыкальный класс.

– И все-таки ваши соседи наверняка думают, что ты от заносчивости не хочешь им сыграть.

– Никто так не думает, – возразила Жуюй.

– Откуда такая уверенность? – Енин с невинным удивлением широко открыла глаза, но затем опять их сузила. – Ты слишком юная, ты ничего еще не знаешь. Ты и половины не знаешь того, что люди о тебе думают, – промолвила она с мягкой печалью бессилия, словно об искалеченном животном или мертвом младенце.

Жуюй передернуло. И правда, несколько соседей просили ее дать во дворе вечерний концерт. Она вежливо качала в ответ головой и удивлялась про себя, почему люди так настойчивы, ведь она ясно дала понять, что не хочет. К аккордеону, на котором она играла, потому что так решили ее тети, она не питала ни любви, ни нелюбви. Инструмент неважно ей подходил. Массивный, он ощущался как неизящное продолжение ее груди. Звучал громко, вещи, которые она играла – польки и вальсы из мест, где, она воображала, вечно светит солнце, – были слишком радостные. Дома, у теть, Жуюй иногда практиковалась, нажимая на клавиши, но не растягивая мех; только тогда она воспринимала себя как исполнительницу музыки, безмолвные мелодии были продолжениями ее мыслей, никто их не слышал, никто не обращал на них внимания.