Июнь Ли - Добрее одиночества

«Помнишь, как во втором классе развалилась граната?» Он вообразил, что начинает так электронное письмо к Можань; это побуждение к ностальгии ей трудно будет проигнорировать. Почувствует ли она себя обязанной ответить ему, если он не упомянет Шаоай и Жуюй, если письмо будет только о них двоих? Когда-то, много лет тому назад – если он пытается убедить себя, может быть, и ее сумеет убедить? – жила-была сказка о них или зародыш сказки; помнит ли она? Не может не помнить.

В сердцах он яростно выкинул из головы плаксивое послание. Обойтись с человеком плохо и отказаться признать это плохое обхождение – не проглядывает ли, подумалось Бояну, в его былом обращении с Можань то, кем он стал впоследствии: эгоистом, но не настолько, чтобы быть невосприимчивым к боли, причиненной его эгоизмом; непреклонным в своем отказе страдать, но не вполне слепым к страданиям других.

Боян знал, даже когда они были совсем юными, что чувство Можань к нему – не просто дружеское или сестринское. Тем, что он никогда ее ни к чему не поощрял, он оправдывал себя – и все-таки, когда произошло отравление, когда над их жизнями взяли власть безумие и утрата, он не подавил в себе желание сделать Можань больно, наказать Можань за ее любовь, за то, что она жива, здорова и добропорядочна.

Кем он себя покажет, если будет настаивать на том, чтобы взглянуть на прошлое свежим взглядом? С родителями Можань Боян все эти годы не общался, но слышал от старых соседей, что они немало ездят по свету, – значит, у Можань где-то налаженная жизнь, в которой много хорошего: муж, карьера, двое или трое детей (ведь она любила детей, всегда была терпелива с младшими в их дворе) – достаточно всего, чтобы не хотеть ворошить прошлое с ним на пару.

В воскресенье Боян решил немного опоздать на встречу с Сычжо. Он взял такси, чтобы не рисковать: может быть, предстоит потом везти девушку домой – или к себе. Последнее маловероятно, решил он; самое правильное – доставить ее туда, где она живет. Коко оставила массу следов и в его машине, и в квартире, как животное метит свою территорию. Зачищать все ради первого свидания – нет, не нужна такая морока.

Боян попросил шофера высадить его на другом берегу Переднего моря. Он прошелся вдоль берега, а затем двинулся по каменному арочному мосту, где женщина-экскурсовод произносила заученный текст, объясняя по-английски с сильным акцентом группе иностранцев происхождение названия моста – «Слиток серебра» – с такой серьезностью, будто для этих белокожих туристов имело значение, что мост был построен при династии Юань, когда в Пекине правили монголы, а не при династии Мин, как обычно и ошибочно думают.

Кому важны сейчас эти династии? Бояну захотелось сказать экскурсоводу, что она переоценивает интерес слушателей. Для Коко и ее подруг то, что случилось двадцать лет назад, было такой же древностью, как события двухсотлетней или двухтысячелетней давности.

В средней школе Можань и Боян воспылали интересом к своему городу. Копались в старых книгах на букинистическом рынке у храма Конфуция, покупали, скидываясь, все, что могли себе позволить на карманные деньги, об истории и архитектуре Пекина, о городских байках, накопившихся за поколения. Некоторым книгам было пятьдесят или шестьдесят лет, а иным больше ста, пальцы чувствовали хрупкость тонких пожелтевших страниц; на многих под обложками виднелись экслибрисы или подписи прежних владельцев. То, как Можань и Боян стремились познать свой город, ровесникам казалось странным и даже извращенным, но им было все равно, они гордились собой, как будто вдвоем открыли этот город и жили в нем одни. После школы закрывались у Бояна в комнате и всем говорили, что делают уроки, а на самом деле читали старые книги, рассматривали иллюстрации, радовались разнообразию украшений на старинных решетчатых окнах, запоминали истории и легенды, связанные с улицами, площадями и храмами. Кому, задавался Боян вопросом сейчас, принадлежали эти книги до них? Его удивляло, что этот вопрос не приходил им в голову тогда; они присваивали эти книги с такой же легкостью – возможно, свойственной только юным, не тронутым ни сомнением в себе, ни недоверием к миру, – с какой присваивали городские истории и красоты.

Лето, когда приехала Жуюй, показалось им идеальным временем, чтобы похвастаться накопленным: они свозили ее на перекресток казней, где сто лет назад люди собирались посмотреть на публичное обезглавливание и хлопали в ладоши, когда оно совершалось; они показали ей ветхий храм, у которого две девятисотлетние сосны срослись в неразделимую пару близнецов; они обращали ее внимание на керамические фигурки на свесах крыш старых домов, по которым можно было судить о статусе владельца. И, самое главное, они проводили долгие послеполуденные часы здесь, под ивами, у Переднего или Заднего моря, разговаривая о… Боян не помнил сейчас о чем. Что могло заставить их думать, что Жуюй когда-нибудь полюбит предмет их страстной любви? Что было у нее на уме тем летом, когда она к ним приехала? Нелюбопытные, полные самомнения, они с Можань, должно быть, допустили ошибку из разряда тех, что почти все в какой-то момент допускают в юности. Они ни на секунду не готовы были увидеть Жуюй в ином качестве, нежели им хотелось: не сиротой, которую они согреют и окутают своей дружбой. Они оба были очарованы ею, даже пленены, и торопились предложить ей все, что имели – долгую историю города, короткую историю своего существования, – потому что не видели другого способа приобрести для нее значение.