Июнь Ли - Добрее одиночества

– Конечно, позвони мне завтра, – сказал он и пожелал Коко хорошенько повеселиться.

Коко замешкалась у двери, борясь вначале с застежками сапог, потом с перчатками, а Боян, сидя где сидел, получал от ее неловкой возни неблагородное удовольствие, слишком обозленный, чтобы предложить помощь. Отправить Коко обратно в тесную квартирку, где молодые влюбленные, не имеющие в этом городе будущего, жмутся друг к другу ради ночи нищенского удовольствия, значило преподать ей житейский урок, пусть даже это был урок, какой, бывало, она отказывалась усваивать. В свои без одной недели двадцать два Коко уже выказывала признаки усталости, более глубокие, чем можно было сгладить освежающим сном или спрятать под косметикой.

Боян познакомился с Коко два года назад на вечеринке. Она записалась на курсы косметики, сказала Коко Бояну; ее цель – место визажистки в свадебной фотостудии, а когда накопится опыт – работа в киноиндустрии или на телевидении. Вы знакомы с продюсерами, спросила она Бояна, и, услышав в ответ, что кое с кем, может, и знаком, не отходила от него до конца вечеринки. Кто оплачивает вашу учебу, спросил он ее, и она сказала: родители, но она им врет, что учится на медсестру.

– Чтобы девочка хотела заботиться о стариках и больных, когда вырастет большая? Еще чего, – сказала она ему, по-детски морща носик.

Кем ты желаешь быть, когда вырастешь большая, хотел он иногда спросить Коко, но такой вопрос был не для папика: ему не следовало чувствовать себя ответственным за ее растраченную зря молодость. Кыш, произнес сейчас Боян мысленно, кыш, кыш, махая рукой девушке, которая, как ни была обижена, не забыла послать ему воздушный поцелуй, не зная, что это, увы, поцелуй в никуда, в бескрайность равнодушного мира.

Бояна радовало, что его неудачный брак был бездетным. Он не мог бы защитить ребенка от зловредств окружающего мира иначе, как воспитывая в нем способность причинять боль первым; или же ему пришлось бы еще больше постараться в бизнесе, добиться большего успеха, чтобы ребенок имел возможность вырасти порядочным человеком и не дать при этом себя затоптать. Но мысль о воображаемом ребенке – о его повзрослевшем ребенке – как о хорошем человеке так же выводила Бояна из равновесия, как фантазия о нем как о носителе скверных качеств. Конечно, между хорошим и скверным есть много всего в промежутке, но можно ли быть толстокожим и добрым одновременно – достаточно толстокожим, чтобы мир не наносил тебе ран, но достаточно добрым, чтобы эта толстокожесть не имела для тебя последствий в божественном плане?

От родителей Боян свое нежелание стать отцом не скрывал, и, насколько ему было известно, их это не особенно огорчало: его сестра, во всем идеально соответствовавшая родительским стандартам, родила пару прекрасных близнецов. В своих устремлениях, он знал, он довольствовался тем, чтобы обеспечить себе комфортабельную жизнь и иметь возможность быть около родителей, когда они состарятся. Он не чувствовал себя застрявшим посреди лестницы; если на то пошло, послужной список человека, делающего правильные вещи в правильное время, позволял ему чувствовать себя удачливым. Он прервал после первого года учебу в колледже, чтобы затеять типографскую фирму, когда цифровая печать делала в стране только первые шаги; после колледжа потратил два года на компьютерную программу, позволявшую вводить китайские иероглифы, и, когда ему надоело программирование, продал ее крупной компании; на фондовый рынок и на рынок недвижимости он пришел раньше многих, и сейчас, имея в активе девелоперский проект на свое имя и пару не связанных с ним бизнесов – органическую лавандовую пригородную ферму с одноэтажными коттеджами для отдыха, привлекательными для горожан, желающих быть в тренде, и кислородный бар в центральном деловом районе, где воздух, импортируемый из Японии, предлагался по высокой цене тем, кому была по карману его чистота, – Боян чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он мог представить себе, что поднимается на несколько ступенек выше, но в целом не ощущал потребности оказаться где-то еще, не там, где сейчас; целеустремленность, по его мнению, ценилась выше, чем заслуживала. Он был свободен от привычек, вредных или нежелательных для человека его статуса: он пил, но не чрезмерно, он не баловался наркотиками, у него была девушка, но такая, от какой легко можно было избавиться, и он не испытывал большого интереса ни к чему идеологическому – отказался поддержать группу подпольных кинодокументалистов и не клюнул, когда один из так называемых независимых художников попытался увлечь его своим фотопроектом, в котором обнаженные мужчины и женщины снимались в оргиастических позах на фоне сильно загрязненных индустриальных пейзажей.