Июнь Ли - Добрее одиночества

Прошла неделя, но Боян так и не побывал у Тети, как обещал. Если бы она спросила про Можань и Жуюй, он не смог бы сообщить ей ничего нового; но спросила бы она? Может быть, он больше, чем вопроса, боялся молчания вместо вопроса: если бы Тетя не упомянула про Можань и Жуюй, он почувствовал бы себя еще более одиноким и злым. Его мать после их единственного разговора, похоже, перестала любопытствовать, и было бы неумно с его стороны заговорить с ней об этом снова. Разумеется, она бы не прочь увидеть, как он возвращается к теме, точно сомневающаяся рыба к наживке; возможно, она ждала этого с хитроумием рыболова.

Почему, думал Боян однажды вечером, в моей жизни толпится столько народу, а единственные, о ком невозможно перестать думать, верны своему обету отсутствия? Их молчание давало им власть над ним; люди, если их молчание не вынужденное, выбирают его, должно быть, именно ради подобной власти. Исчезновение – старый трюк, тем не менее он действует на сердце любого возраста; может ли быть, что мы никогда не избавимся от ребенка в себе, который, в панике от того, что больше не увидит любимое лицо, кричит и кричит до сего дня?

Вяло просматривая список контактов на своем мобильном, Боян играл с новым приложением, позволявшим выбирать для контактов иконки. Мужчинам, с которыми можно выпить и обменяться похабными шутками, он присваивал иконку в виде рюмки или женской фигурки; женщинам, к которым не прочь бы прикоснуться с ненавязчивой лаской в темном караоке-клубе, – в виде губной помады. Дойдя до Коко, он заколебался и поднял на нее взгляд; она сидела в кресле, налегая на подлокотник, и смотрела на него, поджав губы. Он не забыл, спросила она его раньше, что они собирались встретиться с ее подружками в караоке-баре и отпраздновать день ее рождения? Спросила, а он ответил, что у него нет настроения выходить, и добавил, что нелепо начинать отмечать день рождения за неделю; кем она себя считает, поинтересовался он, – Иисусом Христом, английской королевой?

– Ты не опоздаешь к своим подружкам? – спросил Боян сейчас.

Он помнил, что согласился провести с ней этот вечер, посчитав, что компания глупых девиц в шумном заведении будет отличным противоядием молчанию. Но извиняться смысла не было: если не можешь освободиться от власти других над собой, приходится компенсировать это за счет тех, кто отдает себя в твою власть.

Сухим голосом Коко спросила его, все ли хорошо у него в бизнесе. Предложила сделать ему чашку чая – или он хочет массаж?

Больше всего, ответил он, ему нужно сейчас пространство, чтобы подышать и подумать, – и, пожалуйста, никаких слез и никаких вопросов, добавил он, тяжело утопая в глубинах дивана.

Актером он был неважным и, решив сыграть хама, делал это не более убедительно, чем исполнял роль почтительного сына ради матери, чей интерес к Бояну, далекий от материнского, был аналитическим, препарирующим. Будь Коко так же проницательна, как его мать, она легко расстроила бы ему игру насмешливой недоверчивостью, но Коко не смела отходить от сценария, где она была молодая и привлекательная приезжая из провинциального города, которая не может позволить себе искать в столице любовь, но, не лишенная смекалки, способна получить многое другое. Она соскользнула с кресла, как томная кошка.

– Позвонить тебе завтра или как?

Вопрос, Боян знал, был задан в надежде, что он захочет провести с ней ночь. Коко делила квартиру с двумя спальнями в обшарпанном доме с тремя девушками ее возраста. Она первая нашла в городе любовника с хорошей квартирой; две другие последовали ее примеру, но все продолжали снимать, потому что на постоянной основе их в эти вторые гнезда не приглашали. Единственная соседка, не преуспевшая таким же образом, была, по словам Коко, внешне вполне себе, но не слишком ухватистая: она встречалась с парнем их возраста, у которого за душой ничего не было, кроме низшей должности в рекламном агентстве. Три более удачливые великодушно позволяли молодому человеку время от времени оставаться в квартире на ночь. Бояну пришло в голову, что сегодня, может быть, один из таких дней. Он ни разу не был у Коко, но без труда мог представить себе эту квартиру, где девушки, когда им было необходимо, прятались в свои занавешенные углы и зализывали в одиночестве раны, нанесенные миром с его потребительским к ним отношением; но неизменно они потом овладевали собой и снова бодро выходили в мир, ибо этого от них требовали их роли. Жизнь – битва, в которой меньшим не предоставлена роскошь дезертирства на полпути.