Георгий Лапушкин: Анна Монсъ (рассказы)

— Кой чертъ детинецъ, — сипел севшим голосом стрелец в шитом кафтане, — его же Гришка Косой пропилъ, еще когда Грозный повелелъ колоколъ въ Москву свезти; его хмельного обобрали, такъ онъ языкъ целовальнику и заложилъ — за полтину серебромъ и чарку водки.

— А не хватились потом-то?

— Да где тамъ! Все тогда были — пьяней вина. Я вотъ тогда же и голосъ потерялъ — ночь целую в луже провалялся, а утромъ еще и выпилъ холодного квасу. Хворь меня и одолела после, чудомъ живъ остался.

— А целовальнику онъ на кой? Капусту придавливать?

— А спроси его! Разное говорятъ. Вроде, монету онъ из него по ночамъ чеканилъ — такъ ведь это еще доказать надо. Не пойманъ — так и не воръ!

Постепенно я удалился от толпы и отдельные голоса стали не слышны. Я был поражен случаем, который мне подарила сама жизнь — это надо же, потребовался язык — ан, его еще четыреста лет назад пропили. Ведь это уже готовый символ, только бери — и пиши! А какая за этим стоит безысходность — и в то же время как чувствуется связь времен. А современный наш «стрелец» — да ведь он только трубу заводскую не пропьет, и то потому лишь, что ее не утащишь! Повывелись богатыри на Руси. И в то же время — колокол вернули Новгороду. Ведь вот оно покаяние наше, сколько я себе голову ломал, все думал — да что же это может быть… А оно — вот что! Вот он — символ — покаяния, всего светлого, что может с нами сбыться, всей перестройки нашей — и удачнее просто не придумать! — я даже задохнулся, столько мне хотелось всего сказать, мысли теснились. Ведь сколько сот лет Россия ждала, и вот — вернули Новгороду колокол, вернули людям свободу! («А язык все-таки пропили.» — сказал недобрый голос, живущий внутри меня.) Я неторопясь вышел на мост через Волхов. Вокруг не было ни души. Безмолвно стояло торжище на том берегу. Рябила вода свинцового оттенка.

— Ты это дело брось, братец, — сказал мой недобрый голос, — ведь жизнь течет по законам Божеским, а не человеческим. Что ты можешь о них знать? А ведь один из них таков: все, что обещает лозунг, все, что обещает политик — это все не сбудется никогда. Все, что названо словом — не сбудется никогда. И если люди стремятся к цели — они достигнут цели — но другой, не той, о которой говорилось. «Мысль изреченная — есть ложь.» Вообще, слова нужны лишь чтобы дать толчок, чтобы «пошел процесс»! Что, можешь ты сказать, куда он пошел?

Я молчал.

— Ты придумал себе игрушку — покаяние — и хочешь всех уговорить играть в нее вместе с тобой. Но помни, ты указал цель, ты назвал ее — и поэтому она не будет достигнута никогда. «Мысль изреченная — есть ложь.»

— Но ведь что-то же будет достигнуто, куда-то мы все равно придем?!

— Да.

Я взглянул окрест, на панораму за Волховом, потом на могучие каменные стены. На остроконечных вершинах башен развевались флажки. Солнце на минуту выглянуло из-за тучи и рельефно высветило древнюю кладку.

Внезапно ударил колокол — я посмотрел в сторону Софии. Судя по всему, это был тот самый. С жутким карканьем взвилась стая ворон. Удар повторился, потом еще и еще. Слышны были ликующие крики.

Вокруг меня по-прежнему не было никого. Я повернулся и пошел вниз с моста вдоль стены. Мне внезапно словно сдавило грудь — и сердце заболело. Я понял, что никогда я не смогу быть с ними вместе!

Никогда.

Шестнадцатого мартобря в одной из бульварных газет появилось объявление: «Продается ржавый гвоздь. Полная непригодность к употреблению гарантируется. Стоимость — один миллион рублей. Иметь при себе справку из психдиспансера о полной вменяемости.»

Прочитав это объявление, жгучий брюнет усмехнулся — и отставил в сторону чашечку кофе. Уверенно нажал нужные кнопки на телефоне.

Комната, в которой раздался звонок, имела неопрятный вид. Вызывающе неопрятный. На столе высилась куча из тарелок, ложек, костей и арбузных корок. Под столом высилась такая же куча, под нее подстелена была газетка.

Под кроватью валялись, на вид старые носки — но нет, то была просто пыль. Шкаф просел, казалось, под тяжестью белья и одеял — как бы не так, он доверху был заложен пустыми бутылками. Розетки в комнате отсутствовали, и шнур настольной лампы был примотан к оголенным проводам, что торчали прямо из дырки в стене. Свет лампы мигал, потому что народное хозяйство, состояние которого напоминало эту комнату, только помасштабнее, имело проблемы с электричеством.

Молодой человек, присутствующий в комнате, лежал на кровати, курил «Столичные», и стряхивал пепел в полую металлическую ногу кровати. На его щеках заметна была щетина.