Давид Лившиц: Забыть и вспомнить

Наше уважение к шляпнику мы перенесли на его дело, оказывается, шляпы шить – непростая штука!

Но Моньку мы не уважали. Во-первых, он был не как все. Все взрослые ребята курили, играли в орла-решку и дрались. А Монька не курил, не играл, а наоборот, ходил на какой-то рабфак. И никто на улице не помнил, чтобы он лазил в чужие сады. В-третьих, он был фраер, так мы его называли, подражая взрослым ребятам. Так мы его называли по вечерам, когда он, чистенький, как молочницы-немки на рынке, надевал свою белую рубаху с открытым воротом и уходил «в город». И вообще, он был весь какой-то ухоженный, да к тому же красавчик. Его даже не портили большие серые глаза навыкате и припухлые губы. Недавно я наткнулся на его маленькую черно-белую довоенную фотографию, среди тех, что я привёз с родины. Он точно такой, каким я его запомнил. На обороте я прочёл – «Другу Мише от Мони». (Миша, это мой старший брат. Я храню всё, что с ним связано. Наверное, потому сохранил и Монькину физиономию).

Вообще-то нам не было дела ни до Моньки, ни до всего мира. За день надо было успеть такую кучу всего! Сбегать на Терек и искупаться; дождавшись затишья в знойный полдень, слазить в чужой сад и надраться от пуза незрелых плодов (хотя дома бабушки приготовили с рынка спелые). Потом затеять игру в лапту, а если успеем, то и в отмерного. А потом и покубарить маленько, - кубари у всех были самодельные, увесистые, - из дубовых пробок от пивных бочек, - потому крутились долго. Особенно если запускать их на асфальте, да подгонять кнутом…

Улица притягивала нас, как ненасытная радость и, покусочничав на ходу дома, снова собирались во дворе или за воротами в тени огромных, до неба, акаций.

… Возле старой акации назревала большая лапта.

- Айда конаться! – сказал Борька Мисиков и вскинул палку.

Я поднял голову, и - белое пятно вытеснило всё остальное: на балконе стояла Люся.

Люся…

Она и жила в том же доме, что и мы. Но она была совсем другое… Я не могу это выразить. Потом, взрослым, прочитаю, похожее: « ты появишься… в чём-то белом из причуд… из тех материй, из которых хлопья шьют». Ну, конечно, всё дело было в платье, всегда белое, белоснежное, любой день становился праздничным. Но и не только это, она сама была другая… В нашем дворе жили обыкновенные женщины. И даже товарищ Сусанна, общественница, ходившая в мужском пиджаке и фуражке, не казалась нам странной… В голову лезет всякая чепуха, вроде эльфов или фей. Но именно из этой воздушности была соткана Люся.

Она была из далека и молчалива. И я никогда не слышал её голоса. Звука её голоса. И не знаю, какой он… Наверное, глуховатый, низкий.

Люся нас не замечала. Не только потому, что она была взрослая, а мы – детская мелочь. Похоже, инстинктивно, пугливо сторонилась, мелюзга ей виделась чумазым, крикливым, безликим клубком. Может быть, опасным. Может быть, мы просто отсутствовали в её мире.

Но мы её знали все… И бессознательно выделяли и отмечали.

Жила Люся в Дальней Квартире и выходила оттуда редко, и всегда с родителями, - суровым папой и недоступной мамой. Худой папа и дородная мама были совсем разными, но они казались похожими, потому что всегда молчали и поворачивали головы (как локаторы, я бы сказал, если бы знал тогда, что такое локаторы) в ту сторону, где находилась Люся. Люся была Светлая и Воздушная не только для меня. И то, что она жила наверху, было естественно и само собой. На нашей улице было много красивых девушек. Люся была не такая, как другие красивые на улице, красивые, как бы по частям. Ну, там, у кого нос или глаза. Люся была красивая вся и сделана она была не из кожи, как мы. Потом, когда я вырасту и стану взрослым и даже совсем немолодой, и увижу в первый раз лицо знаменитой Нефертити, сердце моё безысходно защемит. И я не сразу догадаюсь, что это щемит во мне память.

- Ну, ты шо?! – позвал меня Борька, и я уже стал поворачивать к нему медленно голову, оставаясь глазами там, на балконе. То, что было дальше, увидел и Борька, проследивший мой взгляд, и Женька Жилин, и все. Левая Ладошка Люси, скрытая от глаз родителей, разомкнулась, и белый какой-то комочек полетел вниз. В ту же минуту неизвестно откуда взялся Монька, и комочек, не долетев до земли, исчез в его кармане.

- Это да! Записка!!…

Новость током пронзила ватагу и обернулась бешеным восторгом. Это же ж записка! Это же ж свиданка! Как гончие перед криком «ату!», стая сделала стойку. Игра? Какая игра! Азарт предстоящего приключения ослепил, взнуздал босоногую шайку и повёл на тропу охоты. Стыдно вспоминать, что было потом. И ещё потом, и потом не раз… Прочие забавы, - лапта, футбол, налёты на сады померкли, мы обратились в многоголовый клубок, одержимый новой страстью – выследить и застукать жертву, мы стали… кем?… гончими псами, или… не знаю, с чем ещё можно сравнить. Судя по тому, что Люся посылала сигналы тайно, - эти записочки с балкона, - родители не знали про свидания. Может, думали, дочка ходит к подружке, что на другой улице. Теперь я старый и умный, теперь я понимаю, что то была любовь. Та самая, первая, а, может, и вообще единственная (кто знает наперёд!), которую ждёт душа, и счастливо дожидается. День превращается в праздник. Всё становится другим. Выщербленный тротуар, тени деревьев, проехавший мимо грузовик, - он тыщу раз проезжал и прежде, - всё обретает не случайный смысл, всё становится картиной другого мира… И вот, вдруг, в это нежное облако счастья вгрызается свора ужаса… Ну, разве тогда всё это доступно было нашим тупым куриным стадным мозгам!… Пещерный инстинкт. Добыча ускользает, погоня настигает. Игра, с азартом которой не могла сравниться никакая другая. Преследование! Охота! Налёт! Слежка! Обнаружение! Вопль победы!! Люся и Монька, нарядные, умытые, чистые уходили в тихие зелёные улочки, в огромный парк в тенистых дорожках и аллеях… Уходили, когда им удавалось оторваться от нас или улизнуть, если мы были увлечены чем-то другим… Но удавалось им это редко… Всякий раз, когда мы засекали парочку при выходе, всякий раз, когда они порознь или вместе (потом вместе, должно быть уже с одобрения родителей), украдкой и оглядываясь, пробирались со двора на улицу, мы, бросив свои забавы, будь то лапта даже, с шумным криком, или, наоборот, крадучись, бросались по следу. Мы были талантливы в своей вездесущности и изобретательности, если дурное дело вообще можно назвать талантливым. Однажды мы их потеряли. Мы обрыскали весь город, все известные места, но их след простыл… И, в последний момент, уже решив вернуться, увидели их в глубине какого-то уличного тупичка, они стояли, не дыша, в какой-то нише, надеясь, что мы проскочим мимо. Мы встали гурьбой перед ними… Люся смотрела на нас беспомощно и растерянно. Но Монькин взгляд горел такой ненавистью, что я вздрогнул и попятился… Чего мы добивались? Как это объяснить? Много лет спустя, прочитав рассказ Чехова «Злой мальчик», я загрустил и удручённо уставился в одну точку. Я вспомнил эпизод нашего детства. Мы не были злыми детьми. Мы дрались не жестоко. Делили перепадавшие сладости поровну. Не мучили кошек и собак. Ну, разве что самую малость: пару раз привязывали к хвосту соседского кота пустую консервную банку. И то, подражая взрослым. Но эта стадная слепота, эта злобная радость преследования… Это упоение… Какое название дать этой радости? После встречи той, в переулке, наш азарт потихоньку сам собой пошёл на убыль. Мы молча провожали взглядами парочку, спешившую пройти мимо нас незаметно. А тут другие дела, поважнее, заняли наше воображение: началась война. В тот день мы встретили Зинку… Зинка (Зиновий) был единственным и любимым сыном знаменитого на весь город профессора Копщицера, но он не ставил своё интеллигентское происхождение ни в грош. Зинка давно и упорно готовился к войне. Он каждый день ходил стрелять в тир и никогда не снимал с себя юнгшурмовскую, в ремнях, форму, хотя форма уже несколько лет, как вышла из моды. Зинка был единственным из наших взрослых знакомых, кого война не застала врасплох, не сделала растерянным. «Ну, вот! - сказал он. – Наконец!» и пошёл в военкомат. Зинка шёл из города, и мы, побросав лапту, окружили его. - Ну, что, Зинк, опять не взяли? – уже вторую неделю он ходил к военкому.